Любочка сразу отнесла фельетон Матушкиной. Редактор взволновалась и поручила Любочке съездить в совхоз, проверить факты. Любочка тогда была начинающим литсотрудником, недавно перевели ее из корректоров. Она съездила в совхоз, все выяснила: продавщица действительно распоясалась, и директор действительно запретил ей во время посевной казать нос из дома, но вот девятиклассники экзаменов в то время не сдавали, а желтуха у продавщицы была не желтухой, а обыкновенной ангиной.
Когда со всеми этими сведениями Любочка вернулась в редакцию, то, выслушав ее, Матушкина решила вызвать автора фельетона и провести совещание. Шубкин приехал. Сидел скромно, не спорил, выслушал все замечания и забрал свой фельетон. Но дело этим не кончилось. Шубкин намотал на ус, о чем говорили на совещании, исправил ошибки в своем фельетоне, учел и другие замечания, а потом и отправил свое произведение в областную газету. Там фельетон напечатали. В Тарабихе состоялось бюро райкома. Конторскому вынесли строгий выговор, Матушкиной поставили на вид. А в редакции вскоре появился Шубкин.
— Я до сих пор помню те дни, — говорила Анна Васильевна. — Конторский смирился и не оспаривал натяжки в фельетоне. И мы все смирились.
— Почему? — спросила я.
— Потому. Мы районная газета, а фельетон напечатала областная. И Матушкина пригласила Шубкина на работу, тоже как бы исправляя свою ошибку, показывая и себе, и райкому, что она выше субъективных ощущений.
Анна Васильевна страдала, вспоминая, а вот у Любочки никаких угрызений совести не было. Я ей сказала:
— Ты же ездила в «Русское поле» проверять факты в фельетоне Шубкина, неужели там тебе никто не намекнул, что он за тип?
Любочка ощетинилась:
— Брось умничать. Все мы умные задним числом.
Жизнь моя в Тарабихе была не столько одинокой, сколько неприкаянной. Я привыкла в студенческие годы, по выражению мамы, шляться по подругам и очень тосковала по ним. Ни Любочка, ни Анна Васильевна не могли заменить моих смешливых, говорливых, любивших меня и любимых мною подруг.
Любочка заочно закончила университет за год до моего появления в редакции. Жила она в Тарабихе с матерью, но та редко появлялась дома, так как помогала младшей дочери, у которой была большая семья. Дом у Любочки был кирпичный, с высоким крыльцом, но внутри мрачный и холодный. Любочкина мать говорила, что в нем к старости «ломит кость и сдавливает сердце». Мать была хоть и старая, но прямая и крепкая на вид. Мне казалось, что она просто не любит свой дом и свою старшую дочь.
Мы с Любочкой, когда я к ней приходила, вели разговоры про любовь. Начинался разговор с чтения писем Любочкиного возлюбленного. У Любочки был целый ящик этих писем. Довольно большой ящик из-под посылки, у которого крышка вертелась на гвоздике.
Возлюбленного своего она называла Инженер. Он ей писал: «Чудо мое зеленоглазое! Мой далекий, затерявшийся в океане необитаемый остров!» И еще он вот такое писал: «Ну что, солдатик, что, мой гренадер побитого войска, что за упреки?» Наверное, когда он писал Любочке письмо, то представлял себя царем природы, таким заповедным львом, которого вздумала любить бедная овечка, не подозревающая, что на свете существует обман. Я сказала однажды об этом Любочке, и она согласилась со мной.