— Наша газета, — сообщила она, — та самая «Заря», которая печатает фельетоны. Вам известна фамилия Шубкин?
Лабуда такую фамилию не знала. И вообще мы ей надоели.
— Так что вам надо конкретно? — спросила она в конце разговора.
— Узнать и понять: зачем так поприжали базарный ряд? Кому было плохо от шанег, пирожков и ряженки?
Лабуда похлопала длинными пушистыми ресницами и наконец по-человечески поинтересовалась:
— Зачем вам это?
Мы готовы были начать свои объяснения по второму кругу:
— Понимаете, мы работаем в редакции…
— Достаточно, — прервала нас заведующая, — не надо. До свидания. Я вас больше не задерживаю.
На обратном пути нам стало нехорошо: не любим Шубкина, отвергаем его, а когда надо такую вот Лабуду привести в порядок, то вспоминаем его имя. Но быстро уговорили себя: если узловая станция вместе с рестораном подчиняется своему ведомству, то и газета у них есть своя, пусть там и разбираются со своей красавицей Лабудой. Но этот наш поход в ресторан не прошел даром, опять он столкнул меня с Шубкиным. Шла летучка, Матушкина, как уже бывало, стала петь дифирамбы мужу Анны Васильевны.
— Мне чужд подхалимаж, — говорила она, — я от чистого сердца радуюсь и заявляю: Анна Васильевна вышла замуж как по заказу нашей редакции. С каждой справкой, с каждой сводкой мы ведь горя не знаем.
И тут меня как кто дернул за язык:
— А то-то было бы хорошо, если бы еще Шубкин женился на заведующей рестораном!
Любочка, сидевшая рядом со мной, шепнула: «И то-то было бы весело, если бы взял фамилию жены». Больше никто Любочкиных слов не слышал, и только мы с ней вдвоем зашлись от смеха. Шубкин не шелохнулся, лишь коротко откашлялся, словно предупредил нас о чем-то. Матушкина первая осознала, с каким огнем мы взялись играть, и осадила наш смех грозным взглядом. Она вообще иногда напускала на себя грозный вид, но ее никто не боялся.
После летучки Шубкин спросил у меня:
— А какая польза была бы коллективу редакции от моей женитьбы на заведующей рестораном?
Смех уже давно покинул меня, и я смутилась, а Шубкин довольно громко сказал:
— Сама, наверное, мечтаешь выйти замуж, да никто не берет.
Я встрепенулась, собралась с силами:
— Ты сам, Шубкин, скоро влюбишься в меня и будешь просить моей руки.
Он не возмутился, не подскочил от такой наглости, поглядел на меня внимательно и даже, словно жалея меня, вздохнул. Я не поверила его вздоху. У Шубкина все было враньем, включая его вздохи.
Я все-таки накаркала. Шубкин влюбился в меня.
— Не только от любви до ненависти один шаг, но и в обратном направлении столько же, — торжественно объявила Любочка, когда я утром пришла на работу. — Шубкин шагнул! Берегись, дева!
Они смутили меня. С ума сойти. Надо же такому случиться. Бедный Шубкин. Какой бы он ни был, любовь есть любовь. Я не виновата, что у меня никаких чувств, а ему — страдать.
Когда он появился на пороге нашего отдела, лицо мое вспыхнуло жаром. Это был жар стыда и жалости. Шубкин на первый взгляд был такой, как всегда. Прошел к своему месту, вытащил из стола папку, стал развязывать тесемки. Я не глядя видела, что Любочка и Анна Васильевна застыли в ожидании. И я стала чего-то ждать. Если бы Шубкин отшвырнул в эту минуту рукопись и трагическим голосом пропел: «Я люблю вас, Ольга!» — я бы в ответ заплакала. Это были бы слезы без вины виноватого человека. Я бы ему сказала: «Любовь творит чудеса. С вами она тоже сотворит чудо. Вы станете добрым человеком, и никто никогда вас не будет бояться». Шубкин молчал, и я не выдержала, крикнула через всю комнату Любочке и Анне Васильевне:
— Выдумали и рады?!
Любочка махнула мне рукой, показала, чтобы я вышла. Мы вышли с ней в коридор, затем на улицу, и там, когда мы прохаживались туда-сюда по дощатому тротуару, Любочка подробно поведала мне об испепеляющем чувстве, которое снизошло на Шубкина.