После первого прочтения я плохо понимала, за что клеймил Котю Шубкин. И сердце мое, зашедшееся от страха, немного поуспокоилось. Речь в фельетоне шла о добром молодце Константине Богаче, каменщике, печнике, мастере на все руки, который стал посмешищем в Тарабихе благодаря своему нежному, любвеобильному сердцу. Шубкин довольно миролюбиво изложил факты Котиного безуспешного сватовства. И перешел к его сестре Зинаиде. Если верить Шубкину, то «сватовство» Коти ко всем подряд девчатам в Тарабихе было ширмой. Но если эту ширму сложить и отставить в сторону, то перед глазами предстанет гнусная картина мелкого стяжательства, мелкого обмана и мелкого порабощения попадавших в зависимость к Богачам людей. Мелкого, но отнюдь не маленького. Это был знакомый лексикон Шубкина. От «гнусной картины» меня передернуло, я до сих пор считаю, что слово «хам» не может выговорить нормальный человек, даже ругаясь с хамом, даже желая его оскорбить каким-нибудь обидным словом. Также и плюнуть в плохого человека в прямом смысле человек не может. Может ударить, окатить водой, но не плюнуть. А Шубкин плевался. От его фельетонов несло злобой и распущенностью, он словно кричал на своих несчастных героев: хамы! хамы! Все знали, что люди попадали в зависимость к Коте, Зинаиде и ее мужу Паше-пожарнику из-за своей неумелости, безрукости. Но Шубкин писал иное: «Вскопает муженек огород одинокой старушке — вот и деньга живая, не обложенная подоходным налогом. Вотрется в дом своей мнимой невесты братец, переложит там печку или просто стукнет там-сям молотком — и опять прибежала денежка в бездонный семейный карман».
— Ну как тебе «стукнет там-сям молотком»? — спросила Анна Васильевна.
Любочка тоже таращила на меня свои возмущенные глаза. Ждала, что я скажу. И я сказала:
— Удивительное дело! Фельетон еще не появился в газете, а о нем уже знают читатели. И первая жертва этого произведения — я! Зинаида меня вчера выгнала из дома.
— Все ясно. — Анна Васильевна посмотрела на Любочку, та стала поднимать вверх руки, делать гимнастику.
— Что вам ясно? Может быть, вы знаете, где мне теперь жить? — спросила я.
— Ясно, что ты не заступишься за них, — объяснила, не прекращая гимнастики, Любочка.
— Иди, — сказала Анна Васильевна, — прочитала, подписала и не задерживай гранку, неси редактору.
— И пойду, — ответила я, — а вы, похоже, сделали из меня козла отпущения. Это я, по-вашему, виновата, что в редакции есть Шубкин!
Как бы каждый из нас ни относился к Матушкиной, в одном мы сходились: наш редактор была добрым человеком. Она не очень верила в свои силы, как огня боялась «слепых» ошибок, но душа у нее была добрая. Она была как учительница младших классов, могла научить читать, писать, делить и умножать в пределах первой сотни, но к вечным истинам не приближалась. Не веря в себя, Матушкина не верила и в нас и каждодневно напоминала мне, Любочке и Анне Васильевне, что газета — это великая сила и принижать ее, тащить на ее страницы всякие обывательские страсти-мордасти она никому не позволит. Можно, конечно, как она выражалась, «утеплить» материал, дать штришок пейзажа, портрет героя, ввести при необходимости прямую речь, но все это «скромненько, кратко, без выпячивания своей авторской личности». «Запомните: ваша авторская личность никого не интересует». Единственный, кому она позволяла выпячиваться, хоть и менялась при этом в лице, был Шубкин. В тот день, когда ей приносили из типографии на подпись газетную полосу с фельетоном, Матушкина на глазах старела. Куда-то исчезали ее полные щеки и рыхлость фигуры, Матушкина вытягивалась в струну, говорила фальшивым лихим голосом: «Вот это — по-нашему! Вот это всем гвоздям гвоздь!» Она дня два после выхода фельетона ходила бравая, как солдат на плацу, говорила громче обычного, смеялась дребезжащим смехом. В такие дни она всех смущала, но мы терпели, знали, что ей хуже всех.
— Прочитала? — спросила Матушкина, когда я положила перед ней гранку на стол.
— Да.
— Что скажешь?
— А что говорить? Это же Шубкин. У Шубкина всегда все правильно.
— Почему? — жестко спросила Матушкина, и было в этом «почему» что-то мне незнакомое.
— Потому что у него все по десять раз проверено. И если он что-нибудь придумает, так у него есть право на домысел.
— Кто дал ему такое право? — Матушкина наступала на меня.
Я этого не знала.