Сон оказался в руку, Матушкина, как только я появилась в редакции, вызвала меня к себе.
— Жить тебе негде. Поедешь в «Русское поле». Командировку я тебе уже подписала.
Накануне опять выпал снег, на этот раз легкий, пушистый. Украсил крыши, деревья, скамейки легкими, как пена, шапками. А утром ударил мороз и шапки, искрясь, посыпались на прохожих. Я ночевала в редакции, а утром чуть свет вышла на дорогу и стала ждать попутную машину. С этого начиналась каждая командировка.
Матушкина, объяснив мне задание, сказала: «В кузов на грузовике не лезь, околеешь». Мне надо бы ответить: «Околевают волки, я же могу замерзнуть». Но достойные ответы, как водится, приходят с опозданием. Я стояла у наезженной полосы дороги, средь белого снежного поля и ощущала свою ненужность на этом свете. Возможно, такое чувство приходит ко всем бездомным. За спиной остались чужие дома, впереди — тоже чужие дома и чужие жизни. Никто меня там не ждет, никому я ни родня, ни гость, а всего лишь служебная командировочная обуза. Разве это жизнь: стоять на морозном ветру, потом радоваться, что тебя подобрали, взяли в кабину, а добравшись до места, задавать незнакомым людям вопросы, получать ответы и потом ломать голову, напрягать сердце, выстраивая из цифр, фамилий, фактов то, что будет зваться статьей? Люди любят, когда их хвалят, и страдают, негодуют, когда их критикуют. Шубкин приносит страдания, а я неизвестно что, потому что в каждом даже самом хорошем деле есть недостатки, и чтобы статья, по выражению Матушкиной, не была прекраснодушной, я в конце всегда пишу что-нибудь такое: «Но достигнутое — не предел, есть возможности работать лучше и намного лучше…» Так что, наверное, от моих статей у героев остается осадок — похвалила, да под конец спохватилась: слишком сладко вам будет, вот вам и ложка дегтя.
Машина, которая меня подобрала, была военная. Солдатик, сидевший за рулем, благоухал новеньким желтым полушубком. Он стрелял в меня веселым голубым глазом, жаждал познакомиться поближе и завязать в дальнейшем переписку. Был он с Кубани, расхваливал свой край. Я отогрелась в кабине и повеселела. Водителю очень нравилось, что я работаю в газете, по простоте души своей он даже намекнул, что если бы я о нем написала заметочку, то осчастливила бы всю его родню до прабабки, которой «без двух сто лет». Я спросила:
— А если бы я о тебе написала фельетон?
— Тогда я бы или умер, — сказал солдатик, — или где-нибудь после службы затерялся. Домой не вернулся бы, — это точно.
— Но, допустим, в фельетоне была бы одна правда, — не отставала я, — почему же надо от нее куда-то трусливо уезжать?
Солдатик задумался.
— Я не знаю, — наконец сказал он, — только для меня лично вот такой позор хуже всего. Даже хуже заключения. Там свой срок отработал и как бы свое преступление искупил, а фельетон — это на всю жизнь.
— Но ведь должна же печать бороться с отрицательными явлениями, — сказала я.
— Должна, — согласился водитель, — но я не про печать, я про себя.
Я подгадала в «Русское поле» в знаменательный момент. Совхоз славился своим племенным стадом. Я появилась на ферме, когда у племенной коровы Травки рождался первенец. Возле огромной коровы хлопотали ветеринар, зоотехник, толпились чуть ли не все специалисты по животноводческой части. Телята, как и люди, рождаются трудно. Я стояла поодаль, боясь глянуть в ту сторону, откуда несло резким запахом лекарств, корова стонала, люди в белых халатах, столпившиеся возле нее, не замечали меня. Только когда все закончилось, я подошла и увидела виновника переполоха. Теленок лежал на синей попоне рядом с коровой, мокрый, какой-то бескостный. Мать вытянула к нему шею, видимо, хотела лизнуть, но сил не хватило, и она закрыла глаза. А люди рядом были возбуждены, жали друг другу руки, обнимались, словно рождение теленка было бог весть каким небывалым событием. Когда я представилась зоотехнику, она даже вскрикнула от радости, схватила меня за руку и повела к черноглазому лохматому парню, который скромно стоял в стороне.
— На ловца и зверь бежит, — сказала зоотехник, знакомя нас.
Ловцом была я, а зверем лохматый паренек. Звали его Григорий Петрович, и был он местным умельцем. Чудо-умельцем. Изобрел родильный станок, и об этом, решила зоотехник, я должна была срочно написать в газету.
— Сколько, вы думаете, весит племенной теленок? — спросила она у меня и, не дожидаясь ответа, выпалила: — Семьдесят килограммов! У нас раньше десять человек роды принимали. Ночью, бывало, колокол как на пожар звонит: собирайтесь, люди добрые, племенная корова телится! А Григорий Петрович станок изготовил. Лебедку в основу положил. Теперь даже старушка на ферме теленка примет без всякой паники.