Подбегая к хлеву, она услышала низкий гортанный рык. Звук был совсем близко, но она ничего не видела между собой и клетью, которая в этот момент показалась ей такой же ненадежной, как плетеные кружева. До нее донеслись шум слабой борьбы и высокий свистящий звук, который мог принадлежать как ребенку, так и раненой овце, а потом опять треск раздираемой плоти. Внутри была кромешная темнота, как будто кто-то повесил черные занавеси, и она сделала еще два шага вперед, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть сквозь щели. И сразу же по ту сторону тонкой перегородки она услышала чье-то дыхание, осторожный долгий вдох и выдох, похожий на приглушенный стон, сопровождаемый энергичными чавкающими звуками.
— Отойдите, — напряженным голосом произнес Томас, появившись из темноты.
Марта услышала, как он выругался и крикнул Джону принести еще огня для ударника: запал на кремне потух.
Свет из открытого фонаря Джона теперь залил все вокруг, заполнив большую часть загона, но Марта никак не могла ни услышать, ни разглядеть волков в движущихся и распадающихся тенях, сосредоточенных в дальнем углу ловушки. Она осторожно прижалась к клети, вцепившись пальцами в грубый переплет стенки. Одним глазом заглянув внутрь, Марта скорее почувствовала, чем увидела бросившуюся на нее тяжелую, мощную массу.
В одно мгновение Марта оказалась с глазу на глаз с огромным волком. Он стоял на задних лапах, его разинутая шершавая пасть оказалась на уровне ее подбородка, а шкура желтела в колеблющемся свете фонаря. Шерсть на волчьем загривке поднялась дыбом до самых ушей, как остроконечный воротник, и, когда пар из пасти обдал ей лицо, Марта почувствовала, что другой зверь, поменьше, схватил ее за юбку и, рванув, притянул к шаткой стене загона. Она услышала громкий треск и почувствовала, что под пальцами ломаются деревянные прутья. Один из них врезался ей в щеку, поранив до крови, но, несмотря на все старания высвободиться, леденящая душу пасть, распахнутая у самых ее рук, не позволяла найти точку опоры, чтобы оторваться от клети. От ужаса Марта не могла закрыть глаз, глядевший сквозь растущую щель, и продолжала неотрывно смотреть в другой, волчий, тоже уставившийся на нее на расстоянии ладони, золотисто-красноватый и немигающий, словно покрытая ржавчиной луна. И Марта увидела, что в этом взгляде совсем нет свойственного людям желания отомстить, а есть лишь жажда вновь обрести свободу. Мир сузился до совсем небольшого расстояния между нею и волком, и это расстояние продолжало сокращаться. Она резко вдохнула, втянув вместе с воздухом капельку кровавой пены с шевелящегося волчьего языка, и почувствовала соленый вкус еще теплого тела. Ее челюсти разжались от страха и злости, открыв рот до самой глотки, и она закричала. Но тут сзади прогремел выстрел, запахло серой, и Марта уже больше ничего не слышала, кроме собственного крика. Ее подол разорвался, когда волк, что поменьше, был отброшен назад впившейся в него свинцовой пулей. Но Марта продолжала кричать в рычащую пасть стоявшего волка, как будто готова была отдать все свои вспененные внутренности — печень, селезенку, сердце — на съедение зверюге, как лакомые цукаты. Раздался второй выстрел, разодравший волчье горло. Нежная серая шея выворотилась наизнанку, и, выпустив огромный фонтан крови, зверь рухнул на землю.
Когда волк упал, Марта почувствовала, что чьи-то руки схватили ее за плечи, обняли и оттащили прочь от загона, потом развернули, начали трясти. Голова Марты свободно болталась из стороны в сторону, потому что от пережитого ужаса у нее внутри все обмякло и никаких сил больше не было. Она видела Джона, посеревшего и подавленного, глядящего на нее круглыми глазами, и свою кузину, босиком стоящую во дворе, с открытым ртом, в слезах, и обнимающую обоих детей, целых и невредимых. А ребятишки прятали лица в складках материнской ночной рубашки.
Над Мартой склонился Томас и обтер кровь с той стороны лица, где остались царапины от сломанных прутьев клети. Он поискал и нашел кровавый след волчьего когтя у нее на губе — туда могла попасть ядовитая слюна, которая, не ровен час, превратила бы ее в оборотня, и тогда Марту, как положено, приковали бы цепями к столбу, где она кричала бы и выла до конца своих дней. Томас отнес ее в дом, и там Пейшенс вымыла ей руки и лицо, а потом накрыла ее, дрожащую, стеганым одеялом.