Голос Брадлоу доносился до него, как сквозь вату, урывками:
— Ты, конечно, можешь смеяться, Сэм, но глупо было якшаться с испанцами.
Крауч смутно разглядел очертания башмаков Бейкера, остановившихся на уровне его глаз, и большой кожаный мешок, который тот поставил у его головы.
— Но еще хуже, — закончил Брадлоу, — брать одновременно и деньги Блада. Интересно, какие секреты ты им передал?
Бейкер опустился на колени рядом с Краучем и начал извлекать из мешка инструменты заплечных дел мастера: блестящие острые вилы, штыри и коробочки, набитые гвоздями. Склонив набок голову, он обратился к Краучу почти с сочувствием:
— Ну что, начнем?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Марта сидела и смотрела на красную книгу в кожаном переплете, которую держала в руках. Последние слова, написанные ее нетвердой рукой, сливались или расползались на бессмысленные завитушки, грозившие и вовсе сползти со страницы. Пейшенс дала ей эту книгу несколько дней назад, чтобы учитывать расход и приход, думая вывести ее из состояния полной апатии, в которую Марта погрузилась с того дня, как на нее напали волки.
Вручая ей книгу, Пейшенс сказала с неестественно веселым видом:
— Даниэль отдал за эту книгу целый мешок трески. Смотри, какая она красная, прямо как кардинальская камилавка. На редкость хороша, правда? И посмотри, как цвет держится. Даже если возьмешь потными руками, и то не красится.
Но Марта не тронула книгу и никак не отреагировала на слова кузины — она безразлично сидела и смотрела в огонь. Тогда Пейшенс осторожно положила книгу ей на колени и на цыпочках вышла из комнаты.
Марта вновь взглянула на страницы и смогла даже разобрать слова:
«Получено сегодня. Письмо от Даниэля, написанное приходским священником в Молдене. Даниэль занят гужевыми перевозками по побережью от Бостона до Кейп-Энна. Вернется в мае и привезет с собой три штуки английского черного сукна с шелковистой отделкой двойной ширины, хлопковые фитили, один новый топор, кожу для упряжи, молодого петуха, потому что наш уже стареет и не столь охоч до кур...»
Внезапно у Марты появилось желание записывать самые обыденные вещи. Последние слова «охоч до кур» так и вертелись у нее в голове, словно эхо. Детские воспоминания о кружащихся перьях насмерть перепуганных куриц в курятнике пробудили еще одно, тягостное воспоминание о человеке, наклонившемся над ней и делавшем что-то ужасное, что и вызвало птичий переполох. У этого человека она когда-то жила. Она поняла тогда, что Бога в его бесконечном бытии никогда не отыщешь в том узком пространстве, куда заткнули испуганного ребенка. Марта смотрела, как чернила капают с пера, занесенного над страницей. Стряхнув мрачные мысли, она вновь макнула перо в чернильницу и продолжила: «Мужчины из молитвенного дома в Биллерике только и говорят что о Томасе и о волках. Женщины судачат о моем городском платье».
Звон монет, не раз считанных и пересчитанных на столе, где остались неубранные остатки ужина, нарушал тишину, царившую в общей комнате. Марта чувствовала, что все они — кузина, Томас, Джон и даже дети — поглядывают в ее сторону с сомнением и опаской. Понятно, что они беспокоятся за нее, потому что весь день после убийства волков она пролежала в постели в бреду и лихорадке. Ночью она проснулась и стала брыкаться и размахивать руками, стонать и звать на помощь, пока Пейшенс не перешла спать в ее комнату, время от времени накладывая ей на голову и шею холодные примочки.
Но внимание, с которым семейство Тейлоров приглядывало за Мартой, было, кроме того, вызвано и особыми опасениями, ибо ночные крики могли свидетельствовать о некотором помрачении рассудка или, что было бы еще печальнее, о начале безумия, происшедшего от заразы, внесенной волчьим клыком. Марта пощупала порез на губе, который уже начал аккуратно затягиваться без покраснения и распухания, хотя все равно останется шрам.
Лихорадки уже не было, но после ружейного выстрела Марта стала чуть хуже слышать, и слух все еще не восстановился, а звон в ушах весь день действовал ей на нервы, отчего она пребывала в раздражении и беспокойстве. Марта еще ниже наклонилась к книге и, прикрыв страницу свободной ладонью, быстро написала: «Мне все снится смерть, искалеченная плоть и тот, кто придет за мной в ночи. А я-то думала, что это воспоминание уже не вернется».