— Капитана зовут Кугин, — говорил он, протыкая колбасу ножом. — По рождению он голландец, но только в том смысле, что его мать обрюхатил какой-то йомен из тех мест. Теперь у него нет родины. Трудится на пользу своих карманов и верен только им. Человек проверенный. Он возит в колонии порох и кремень уже лет десять или даже более и никогда не задает лишних вопросов. У него трехмачтовое судно, а экипаж всего человек десять.
Тут Бейкер поднялся со словами:
— Блад заплатил за пятерых, и он узнает, если на борт взойдут только четверо. Пятого-то теперь где взять?
Бейкер заговорил впервые, и Энн поразил его нежный голос. Она представила себе, сколько раз ему приходилось так мягко и рассудительно задавать вопросы несчастному, который под пытками орал ему прямо в лицо в предсмертной агонии.
— В живых осталось не так много, — сказал Брадлоу, — если брать тех, кто не сидит в тюрьме и сгодится для нашего предприятия. Есть, к примеру, Пиллатер. — Он оглядел присутствующих, но, не заметив ни одобрения, ни возражения, продолжил: — Или Нокс? — Брадлоу посмотрел на Хэммета, который пожал плечами и покачал головой. — Бог ты мой! Ну тогда Маркем.
— А-а-а... — задумчиво протянул Бейкер и тряхнул головой.
— Ну и черт с вами совсем, — пробормотал Брадлоу. — Будем действовать вчетвером, а Бладу вернем лишнюю долю.
— Нас четверо, а там всего-то один паршивый колониальный фермер... — фыркнул Торнтон.
Огромная ручища с ножом потянулась к тарелке Торнтона, и остатки колбасы перекочевали на острие ножа, с которого закапали жирные капли прямо на бархатные панталоны молодого человека. Пораженный Торнтон с возмущением уставился на Хэммета, а тот отправил кусок колбасы себе в рот. Некоторое время он задумчиво жевал, а потом проурчал громовым голосом:
— Он большой человек. Большой, очень большой. — Затем острием ножа указал на Торнтона и со всей серьезностью добавил: — А ты маленький.
Брадлоу хохотнул, похлопав Хэммета по спине, и быстро обратился к Торнтону, схватившемуся было за эфес шпаги:
— Уймись, Эдвард. Знаешь, что значит три монашки и конь? Это значит, что коню предстоят тяжелые скачки. — Улыбка сошла с лица Брадлоу, и он с серьезным видом посмотрел на молодого человека. — Ты здесь, парень, новичок. Сиди тихо, слушай внимательно — и получишь свои денежки живой и здоровенький.
— По-моему, путешествие через океан будет опасное, — вдруг вмешалась Энн, как будто размышляя вслух. Ее голос словно прорезал туман зависшего над столом напряжения, и она пристально оглядела залу: в ней остался лишь один человек, тот, что спал у огня. Энн понизила голос до натужного шепота: — Кто знает, что случится на волнах, когда корабль бьет и качает. Можно ведь и за борт свалиться.
Брадлоу с улыбкой взял ее за руку:
— Что ты такое говоришь, Энни, душа моя?
— Я говорю, что пятеро сядут на корабль, а четверо сойдут на берег.
Она оглядела сидевших за столом, но, когда ее взгляд упал на Торнтона, тот произнес, усмехнувшись:
— Будьте с ней осторожнее, ребята, эта баба вам кое-что оттяпает своим передком.
— Они-то, по крайности, сумеют воткнуть что надо и куда надо, — огрызнулась Энн.
Торнтон нахмурился, глядя в кружку, а Брадлоу похлопал Энн по руке.
— Продолжай, — сказал он.
— Что, если я найду человека на место пятого? Ему и платить не придется, Я даю вам пятого, и мы делим на всех его долю. — Энн повернулась к Торнтону и многозначительно произнесла: — Причем поровну.
— Бладу это не понравится, — сказал Брадлоу.
— Блад ничего не узнает, — ответила Энн, оглядев стол.
Каждый из собравшихся согласно кивнул.
— Он всегда все знает, — скорбно пробормотал Хэммет, подбирая крошки со стола и облизывая пальцы.
Когда Брадлоу дал всей компании сигнал уходить, хозяйка заметила, что у огня больше никого нет, а за тем, кто спал, как раз закрывается дверь. Поднимаясь с табурета, Бейкер ткнул пальцем в кролика и вежливо спросил:
— Можно, я возьму кролика для жены?
Энн кивнула. Он помахал ей, прощаясь, и своими изящными руками аккуратно упрятал тушку в складки плаща.
Закрыв за ними дверь, Энн улыбнулась, довольная своей сообразительностью. Если она обеспечивала делу должный присмотр, Блад никогда не ворчал по поводу ее инициативы. Она умела его распалить, и, хотя он мог выбирать из многих женщин, именно ей он уделял особое внимание. Не то чтобы ей очень нравилось кувыркаться с ним, потным, в постели. Тут он действовал как любой другой мужчина. Но то, что он при этом говорил, пленяло ее более всего. Он часто нашептывал ей в ухо мокрыми губами: «Ты моя устрица, моя солененькая, влажная устрица... моя легкомысленная жемчужина... моя темная, как вино, пропасть...» и прочие глупости. Слова эти переходили в долгий стон обладания. Произнесенные в любое другое время, они вызвали бы у нее лишь смех, но в момент исступленного оргазма они рождали жуткое ощущение падения с громадной высоты, когда ты летишь, а внизу нет ничего, кроме камней.