Задули ледяные ветры, и, хотя на посту была печка, женщина не захотела греться с нами и стояла в одиночестве, дрожа и кутаясь в свой тонкий шерстяной плащ. Она произносила слова проповеди дрожащими синими губами, но чем слабее становилось тело, тем тверже звучал ее голос. Стражники держали пари, когда девушка свалится и замерзнет насмерть, но не трогали ее, дав прозвище Печальная Дева. Ее глаза следили за тем, как я входил и выходил из караулки, пока этот взгляд не превратился для меня в кольчугу, сдавившую горло. Но голос женщины звучал наподобие арфы, чьи вибрации совпадали с током моей крови. Я видел лица людей, умирающих на улицах и в тюрьмах, видел лицо моего брата Ричарда. И в глазах каждого — смельчака, негодяя или безумца — таилась хоть капелька страха. Но в ее глазах страха не было. Только уверенность в правоте своих слов.
Однажды она свалилась без чувств, и я отнес ее в укрытие, завернув в свой плащ. Спросил, как ее зовут, и она ответила голосом, похожим на шум волн, накатывающих на песчаный берег: «Палестина». Прижав к лицу мою руку, она произнесла: «Этот мир скоро будет сметен».
Однажды январским утром король приехал в палату общин, чтобы потребовать выдачи пяти членов парламента, осмелившихся ему перечить. Но птички улетели, и он ни с чем вернулся во дворец Уайтхолл, преследуемый толпами орущих женщин и мужчин, которые чуть не вытащили его из кареты. Король отправил своих гвардейцев с копьями и ружьями, чтобы утихомирить народ, но в нас полетели камни и стулья. Чтобы не дать нам пройти, возводились баррикады, а улицы и переулки перегораживались цепями. Нас было несколько сотен против шести тысяч лондонцев, опьяненных родившейся тогда идеей, что страна может управляться без монарха. В тот день у каждого на языке было слово «свобода». Король вскоре покинул Лондон, а королева бежала в Голландию.
Мне было приказано сопровождать короля на север, в Кембридж. По дороге нам встречались толпы людей, обращавшихся к нам со словами: «Братья, переходите к нам! Оставьте тирана и становитесь новыми гражданами!» И впервые для многих солдат важным оказалось не то, что кто-то из них родился в Ирландии, кто-то в Уэльсе, а кто-то в Корнуолле, — важным стало то, что любой из нас мог сам решить свою судьбу без одобрения короля. До того времени родиной человека считалась та часть земли, на которой жили его родичи и с которой он получал свой доход, но тогда, на грязных дорогах, как и предсказывала Палестина, рождались люди единой страны, единой Англии.
Король добрался до портового города Гулля, но горожане не открыли нам ворота. Тогда королевские войска вновь собрались в путь и дошли до Йорка, где встали лагерем до весны. Там мы оказались ближе к границам Шотландии, чем к Лондону, и с каждой милей, с каждой новой жестокостью во время вербовки солдат, когда сына или мужа насильно тащили из дому или отбирали пищу у бедного йомена, мое решение покинуть ряды Королевской гвардии крепло все больше. Я не мог ни есть, ни спать, ни шагать, чтобы все то лучшее, что было во мне, не возмущалось подлыми деяниями титулованного меньшинства.
Несколько добрых лордов в Йорке просили короля помириться с парламентом. Там-то я и увидел впервые лорда Ферфакса, боевого офицера, которым восхищались все солдаты за его силу и находчивость во время сражений. Он прямо заявил королю, что, если тот не договорится по-хорошему с палатой общин, неизбежно начнется кровавая гражданская война. Король не внял его доводам, и тогда Ферфакс, человек абсолютно честный, хотя и вспыльчивый, обратился к королевским войскам с призывом послужить славе английского народа. Вот так я в шестнадцать лет, вполне годный к службе в армии парламента, бросил свою ясеневую пику с дурацкими пестрыми ленточками и отправился назад в Лондон.