Корнуоллу показалось, что он заметил Брадлоу, стоявшего среди танцующих тел. Его раскрашенное лицо освещалось снизу пламенем костра, но Брадлоу так изменился, что Корнуолл не был уверен, что видит именно его. Пение стало более напряженным, послышались крики, люди начали изображать сцены из жизни дикого леса: прыжки оленей, угрожающее шуршание барсуков. Корнуолл снова беспокойно зашевелился и поднял руки, желая показать старухе, что пора разрезать веревки и дать ему участвовать в празднике. Но рядом с ней уже стояло несколько женщин, явно ожидавших чего-то, и, когда они подожгли хворост у его ног, в их лицах появилось зловещее выражение. Вновь Корнуолла поразили их красота и угловатость скуластых лиц, сиявших, словно только что отполированная слюда. И неожиданно ему вспомнилось, как в молодости он смотрел на лондонских подмостках одно представление — сказочную историю про Царицу эльфов, которая, будучи заколдована, возжелала человека с головой осла. Он помнил, как гоготал во все горло над нелепостью происходящего и его хохот сливался с хохотом других зрителей, вплоть до самых верхних ярусов. При этом воспоминании он снова громко рассмеялся. «Эльфы, — сказал он, удивленный и обрадованный звуком собственного голоса. — Эльфы», — снова и снова повторял он с растущим отчаянием, в то время как индейцы сначала пронзили его тело сосновыми кольями, а потом подожгли их. Подобно живому пламени, Корнуолл побежал сквозь строй воинов с дубинками, а те затолкали его, полного ужаса, в обуглившиеся головешки костра, где он и сгорел дотла, не произнеся более ни единого слова.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Марта с Джоанной на коленях отдыхала во дворе, где редкая травка уже выгорела на солнце, превратившись в солому. Они играли с дикобразом, которого сделал Джон из сосновой шишки с сушеными смородинками вместо глаз и носа. Сначала Уилл отнял игрушку у сестренки, чтобы ее подразнить, и даже сломал несколько иголок на спине зверюшки. Марта отобрала игрушку у мальчика и сильно, до синяка, ущипнула его за руку, чтобы он больше не обижал младшую девочку. Джоанна немного поплакала, но вскоре явился Джон, начал строить рожицы, и девочка вновь заулыбалась. Джон был занят рытьем погреба для яблок и корнеплодов, которые в скором времени туда уберут, а теперь присел рядом с Мартой в тенечке, отгоняя шляпой осенних мух и вытирая потную шею полой рубахи.
Хотя дни еще стояли теплые, ночью неожиданно похолодало. Марта заметила, что в последнее время все живое вокруг держится как-то кучнее, животные жмутся друг к дружке, звери по ночам глубже прячутся в норы, рыбы, словно отяжелев, вяло плавают по дну рек и неглубоких прудов, даже облака нависают ниже, неровным строем проползая ранним утром по небу, как будто надеются согреться теплом земли.
Марта разглядывала выразительный рот Джона с уныло опущенными уголками и слушала, как он, несмотря на уговоры девчушки, мягко отказывается спеть какой-то дурацкий отрывок из песенки. Пелена беспокойства окутала его красноватое лицо горца, и вид у него стал какой-то измотанный и больной. В самом деле, в эти дни он выглядел таким несчастным, каким она его раньше никогда не видела. Марта даже подумала, что, возможно, причина его печали кроется не только в желании Эйзы Роджерса перекупить их участок земли, но и в растущей близости между нею и Томасом.
И тут ей пришло в голову, что она совсем не знает, почему Томас и Джон вообще оказались вместе. Ей было известно, что они не кровные родственники, и, даже не беря в расчет молодость Джона, его поступки, поспешные и временами дурашливые, никак не вязались с рассудительным и обстоятельным характером Томаса. Все чаще она замечала, как Джон озабоченно спрашивает Томаса про мельника, ожидая подтверждения, что Даниэль, если не Пейшенс, сдержит слово и оставит землю им. Джон не мог не слышать споров мужа с женой, начинавшихся после отхода ко сну. Все домашние были свидетелями того, как Пейшенс сначала тихим голосом упрашивала мужа, потом ее тон становился все более раздраженным, и наконец она уже громко требовала продать участок подороже. Даниэль же доказывал ей, что не следует пытаться разбогатеть за счет несчастья ближнего.
По утрам Пейшенс ходила угрюмая и сердитая, пока Даниэль не принимался ей угождать и рассказывать, какие гостинцы привезет из Бостона. Пейшенс любила, чтобы ее баловали, но после несчастья с ребенком стала еще более корыстной. Из-за ее поведения все пребывали в нервозном состоянии, и Марта почувствовала, что сама злится и раздражается, наблюдая корыстолюбие кузины. Если у Томаса и были какие-то обиды или тревоги, то он держал их при себе, хотя и он стал более замкнутым и молчаливым, словно тайно рассказанная Марте повесть о его прошлой солдатской жизни в Англии совсем опустошила его. Часто он провожал взглядом Пейшенс с видом человека, быстро идущего сквозь низкорослый кустарник по следу гадюки.