На рассвете Уилла, завернутого в стеганое одеяльце, повезли хоронить. Даниэль сидел на месте возницы, а Пейшенс брела рядом, как кающаяся грешница. На Марту она не смотрела и злобно отпрянула, когда та попыталась положить руку ей на плечо. Когда повозка скрылась из виду, Марта осталась стоять, глядя на бледные кучевые облака и летящий на юг косяк птиц, подобный волнам, расходящимся от носа большого корабля, и ей захотелось опуститься на землю и остаться так на всю зиму под покровом тяжелого снежного одеяла. Впервые за эти дни к ней вернулись тревожные мысли о наемных убийцах, смешавшиеся с горем, как гибельная отрава.
Так стояла она во дворе, пока не почувствовала, что рядом появился Томас. И не успел он обнять ее, как она, открыв рот, зарыдала во весь голос, и ниточки слюны смешались с ручьями слез на ее подбородке. Накануне ночью она тоже плакала, долго переживая невозвратимую утрату. Но сейчас это были бесполезные слезы кормилицы, у которой из набухших грудей льется ненужное молоко, слезы той, кто была и няней, и ночной сиделкой умершего ребенка, это был плач мачехи, опекунши, чьи сетования не должны раздаваться громче, чем стенания беспомощных родителей.
Взяв за руку, Томас повел ничего не видящую, спотыкающуюся Марту по тропинке к реке. Они медленно поднялись по берегу, и их одежда промокла от густой росы на листьях папоротника, что пучками рос по склону. Томас усадил Марту прямо на эти листья у края воды. Они сидели рядом, и Марта вытирала лицо передником, который очень быстро насквозь промок от слез. Они бездумно смотрели на омуты и мелкие водовороты, еще не наполненные осенними листьями.
— Я говорил тебе, что в Англии у меня была жена, — начал Томас. Он повернулся к ней лицом, осторожно обняв ее за плечи. — Но у меня был еще и сын. Он умер вместе с матерью.
Марта подняла глаза — удивленная и пораженная, но в то же время не понимая, почему раньше ей не приходило это в голову. Он был женат несколько лет, так почему у него не могло быть ребенка? Однако это известие теперь только усилило чувство утраты, и она ощутила себя окончательно раздавленной горем. Марта отвернулась и прикусила губу, боясь, что снова не выдержит и разрыдается. Тогда Томас убрал руку с ее плеча, и она поняла, что своим жестом обидела его. Снова придвинувшись ближе и обхватив его руками, она уткнулась лицом ему в грудь. Вдохнула запах мускуса и костра и прижалась ногами к его длинным и сильным ногам.
Через некоторое время Томас заговорил, его слова зазвучали для прильнувшей к его груди женщины, подобно гулу из горной шахты.
— Я сражался за Кромвеля семь лет, убивая своих соотечественников, я убил человека, который был королем. Мне казалось, я видел все самые низкие деяния, которые люди могут совершить по отношению к себе подобным. Но я ошибался. Кромвель послал меня в Ирландию подавить сопротивление католических повстанцев. Тех, кто бросал оружие, убивали наряду с теми, кто отказывался сдаваться. Сопротивлявшихся сжигали живьем в церквях, на рыночной площади священников насаживали на вертел, как молодых барашков, женщин насиловали на телах их убитых детей, младенцев швыряли о камни.
Марта зашевелилась на его груди, как будто протестуя, но он успокоил ее, прошептав, словно ребенку, «ш-ш-ш», и продолжал:
— Меня послали в деревню неподалеку от города Дрогхеда, чтобы очистить от смутьянов тамошние жалкие хижины. Даже не дома, а какие-то пещеры, вырытые в склонах холмов и обмазанные глиной с соломой. У последней хижины на меня выскочил человек в одной льняной сорочке и в войлочных сапогах и ударил меня в руку старым дедовским кинжалом. Я никогда не видал, чтобы человек кидался на врага с таким неистовством. Я убил его, но кинжал до сих пор ношу с собой как напоминание, что ожесточенней всего люди сражаются за свой дом.
Тогда-то я и услышал детский плач, доносившийся из глубины пещеры. Двери там не было, вместо нее висела овечья шкура. Я заполз внутрь пещеры, в которой пахло дымом и смертью, и обнаружил маленького мальчика лет четырех, прижавшегося к телу матери. Женщина перерезала себе горло, чтобы не достаться нам.
У загнанного оленя меньше ужаса в глазах, чем было у того мальчика. Спрятав в ножны саблю, я протянул ему руку. Он оскалился, потому что ирландские священники говорили ему, что англичане его съедят. Мальчик был уверен, что я сейчас начну рвать его плоть, чтобы поужинать, и, схватив нож, еще теплый от материнской крови, он бросился на меня.
Я говорил с ним час, а может, и больше. Рассказывал про скот и поля, про сбор урожая. Хотя я не говорил по-ирландски, мой валлийский происходит из того же источника. Я рассказал ему о своем погибшем брате, о своем сыне, которому столько же лет, сколько ему, и через некоторое время он подполз ко мне и стал есть хлеб, который я протянул. Когда я вышел из хижины, он пошел следом за мной.