— Я внедряюсь, — объяснял он нетерпеливой Мэгги за ужином, все в том же бистро на углу. — Устанавливаю необходимые контакты.
— Контакты, — недоверчиво повторила она. — Ты делаешь это на французском?
— Je parle pas mal,[33] — произнес Золтан с ужасным венгерским акцентом. — Особенно плохие слова. Я их много знаю!
Каждый вечер они смотрели по телевизору программу Дельфины. Чувствуя себя жалкой и убогой, Мэгги пристально рассматривала безупречно гладкую кожу и сияющие волосы медового цвета, восхищалась безукоризненной элегантностью стильных костюмов ведущей теленовостей. Она мечтала, чтобы длинные ресницы Дельфины вдруг склеились и та не смогла разглядеть подсказку на экране. Тогда сладкозвучные фразы перестанут слетать с ее глянцевитых губ. Или чтобы кто-нибудь уговорил ее выпить перед самым эфиром какой-нибудь темной жидкости, от которой бы у нее почернели зубы. Или, подсказывала воспаленная фантазия, как здорово было бы надрессировать богомола, чтобы он забрался к ней на плечо и залез в красивое ухо, напоминавшее морскую раковину.
Необходимость полагаться на усердного, но медлительного Золтана очень раздражала Мэгги, однако ей пришлось смириться, ведь без него она не могла осуществить задуманное. Только бы он управился поскорее! Надо было чем-то заполнять долгие дни, пока Золтан отсутствовал. Мэгги старалась как могла: ходила по музеям, рынкам, книжным магазинам, иногда — в кинотеатр, смотреть старые черно-белые фильмы. Ей нравилось ходить в Люксембургский сад, садиться на скамейку и наблюдать за бегунами, влюбленными парочками и детьми, которые выстраивались в очередь, чтобы покататься на пони.
— Хочешь сесть на Меркурия? — спросила мама у раскрасневшейся от возбуждения маленькой девочки.
И Мэгги ощутила знакомый приступ саднящей боли — как всегда при виде матерей с маленькими детьми. Разве есть на свете чувство, способное заменить любовь к девчушке, протягивающей кусочек сахара толстому, серому в яблоках, пони? Однако, прогуливаясь по бульварам, садясь в метро, рассматривая шифон и газ в дорогих бутиках, Мэгги ни на мгновение не забывала об истинной причине своего визита в Париж. Гнев пылал в ней, не утихая ни на минуту.
Каждое утро Мэгги отправлялась в кафе «Флор» и за чашкой кофе со сливками созерцала окружающий мир. Вскоре официанты стали узнавать ее и приносить заказ по первому же сигналу. А она начинала чувствовать себя в Париже, всемирном центре моды, примерно так же, как в свое время ее мать в отделе белья универмага «Селфриджес». Вокруг ходили лощеные дамы, в облике которых присутствовало неуловимое je ne sais quoi.[34] Они были абсолютно уверены в своем неотъемлемом праве разгуливать по бульварам, демонстрируя окружающим стройные лодыжки и упругие ягодицы. Мэгги знала: для описания такого состояния существовало какое-то особое французское выражение… Да, вспомнила, bien darts leur peau.[35] Она же, напротив, постоянно чувствовала себя не в своей тарелке, неловко пытаясь приспособиться, подогнать себя под шаблон, в который не вписывалась, и это было очевидно, как для окружающих, так и для нее самой. Сейчас ей как никогда необходимо было разобраться в себе, понять, кто же она на самом деле. Будучи замужем за Джереми Мэгги всегда имела под рукой готовый ответ: она жена дипломата.
Но теперь настало время познать свою истинную сущность. И Мэгги решила начать с внешнего облика. Для начала она последует за француженками, обладающими галльским шиком, в святая святых — маленькие бутики, в которых те чувствовали себя как дома, непринужденно болтая с продавщицами и вертясь перед большими, во весь рост, зеркалами. Там она откроет новую Мэгги, которая должна одеваться в соответствий с требованиями мужа или с мнением британской колонии за рубежом, с ее жесткими правилами. А потом внешнее станет внутренним, и новая Мэгги выпорхнет наружу, словно бабочка из куколки.
Однако от привычек, выработанных за долгие годы, непросто избавиться — Мэгги долго и мучительно раздумывала перед каждой покупкой, взвешивала все «за» и «против». И все-таки она вышла из магазина с громадными разноцветными пакетами, где лежали «несколько удачно подобранных ансамблей», как сказала бы ее мать.
С неописуемым чувством облегчения Мэгги подумала, что мама уже была на том свете и не может увидеть ее сейчас. Раньше она один-два раза в год навещала дочь в разных дипломатических резиденциях и, торжественно усевшись в туго набитое кресло, восхищалась окружающей роскошью. «Подумать только, Мэгги!» — радостно восклицала мама, когда над ней склонялся официант в белых перчатках и с подносом, на котором стояли изящные кофейные чашечки, не имевшие ничего общего с керамическими кружками, из которых она пила дома. Что она теперь могла рассказать дамам из «Женского института»? Мать Мэгги принадлежала к тому поколению и тому слою общества, где супружеская неверность и развод считались ужасными катастрофами, происходящими где-то в другом мире и с другими людьми, далекими от их круга.
После похода за покупками Мэгги, набравшись смелости, отправилась в салон красоты неподалеку от площади Согласия. Там изнеженного вида молодой человек накинул на нее мягкое розовое полотенце, пританцовывая вокруг и цокая языком. «Eh voila, Madame»,[36] — мурлыкал он, быстрыми, отрывистыми движениями касаясь ее затылка щеткой для волос. Вышла она уже с короткой стрижкой «под мальчика» — очень соблазнительной и сильно молодившей ее.
На этот раз Золтан, вопреки многолетней привычке скрывать эмоции, не смог спрятать сквозивший в глазах скептицизм. Он прибыл к Мэгги в очередной раз посмотреть передачу Дельфины, в темно-синем рабочем комбинезоне «с иголочки».
— Это называется salopettes,[37] — гордо провозгласил он. — Похоже на salope![38] — И засунул большие пальцы в новенькие карманы.
Тем вечером Дельфина была в светло-зеленом костюме, подчеркивающем оттенок ее полупрозрачных глаз. Она мелодичным голосом читала новости, но ее явно больше заботил наклон собственного безупречно красивого подбородка и движения изящных бровей.
— Знаешь, по-моему, она сама не понимает, что говорит… — задумчиво сказала Мэгги.
— А зачем тебе униформа? — спросила она Золтана за ужином в бистро.
— Je suis un ourvrier d'entretien, — ответил он по-французски, с сильным акцентом.
— Что такое un ourvrier d'entretien?
— Я работник технического обслуживания! — победоносно объявил Золтан. — Вы хотели, чтобы я проник в здание, — я готов! Но зачем?
Испытывая некоторое сожаление, Мэгги наконец твердо решила оставить в покое сюжеты со слипшимися ресницами и дрессированным богомолом.
— У меня уже готово начало плана, — неторопливо сообщила она. Придуманный ею сценарий был поистине потрясающим. — Ты сказал, Дельфина читает новости при помощи телесуфлера?
— Да, — явно нервничая, ответил водитель.
— Что ж… Тогда нужно найти способ в последний момент изменить текст, который она будет читать.
Золтан хлебал суп, заткнув салфетку за воротник.
— Честно говоря, по-французски я хорошо знаю только плохие слова, — угрюмо признался он.
— Это как раз то, что нужно, — выразительно произнесла Мэгги. — Мы заставим ее произнести их!
Мэгги твердо решила нанести визит в британское посольство в Париже — она была уверена, что там еще остались люди, помнившие ее, ведь посол хорошо знал Джереми. Прогуливаясь по бутикам в поисках своего нового «я», она пару раз отправлялась вниз по улице Сент-Оноре, но в последний момент поворачивала назад, не в силах заставить себя переступить порог. Это легко сделала бы прежняя Мэгги, которая всегда знала, как правильно поступить, но Мэгги нынешняя, та, что собиралась организовать диверсию на канале «Антенн-2» в преступном сговоре с венгерским шофером — весьма подозрительным типом, была иной. Почти все ее парижские подруги были женами дипломатов и, подобно ей, наверняка разъехались по другим странам. Мэгги и Джереми время от времени бывали в домах у французских политиков, светских львов и представителей интеллигенции; но она прекрасно понимала, что приглашали их исключительно благодаря статусу ее мужа. Вряд ли кто-нибудь из этих людей еще помнил степенную маленькую супругу charge d'affaires Britannique.[39]