Позднее они с Джереми обязательно посещали службы в англиканской церкви, где бы ни находились. В Будапеште, правда, это случалось редко — священник появлялся там не чаще двух-трех раз в год, специально приезжая из Вены. Супруги всегда сидели в первых рядах, в отгороженном месте, как требовал их социальный статус. Во время песнопений Джереми подпевал грубоватым баритоном. Мэгги же принимала участие в пении рождественских гимнов. При этом ее больше завораживала сама музыка, чем смысл происходящего. Ей всегда казалось, что Рождество — детский праздник, а для них с мужем он заключался лишь в выполнении очередной обязанности, внесении вклада в поддержание репутации Великобритании и Британского Содружества в мире.
В соборе Святого Петра Мэгги ощущала себя совсем по-другому. А Эсмеральда даже приоткрыла рот от восхищения, рассматривая сверкавшие одежды прелатов, которые суетились вокруг главного алтаря, ярко освещенного пламенем свечей. Музыка была торжественной, внушавшей почтительный ужас — ничего общего с привычными, легкими, веселыми напевами англиканских служб. Набирая все большую и большую мощь, звуки вместе с ароматом ладана уносились ввысь, к возвышавшемуся над головами прихожан куполу. Мэгги, хотя и находила все это нелепым, и высокопарным, все же помимо воли ощутила некий душевный подъем. В первый раз со дня смерти Джереми тупая боль перестала давить сердце. Хоть на один краткий миг она забыла о цели своего визита в Рим и задумалась о вечности, о жизни после смерти.
Они вышли из собора и очутились под зимним солнцем. Эсмеральда ласково тронула ее за плечо.
— Я помолилась за посла, — сказала она.
— Кажется, я тоже, — ответила Мэгги. — Конечно, католическая служба сильно отличается оттого, к чему я привыкла в Англии.
— Донна Маргарида, — объяснила Эсмеральда, пробираясь сквозь толпу, — это как приемы в посольстве. В одних посольствах они более пышные, в других — менее. Но у всех одна задача: чествовать почетного гостя.
День вручения наград приближался. Дожидаясь доставки книг, Мэгги нервничала все сильнее, но как раз в тот момент, когда она уже готова была запаниковать, их привезли — точно в срок. Вернувшись из очередного набега на римские развалины, она обнаружила стопку книг у стойки портье.
Эсмеральда отправилась в номер отдыхать, а Мэгги стала рассматривать одну из картонных коробок и вдруг услышала позади шум: сначала шорох газеты, звон фарфора, как будто перевернулась кофейная чашка, а затем — глухой стук падения на пол чего-то тяжелого. Она обернулась и услышала знакомый голос.
— Наконец-то вы здесь! — К ней вприпрыжку бежал Люк. — Я думал, вы уже не приедете! Понимаете, у меня осталось лишь несколько свободных часов, а потом нужно будет забрать сына с языковых курсов.
Бурная радость переполняла Мэгги при виде Люка. Она даже удивилась, насколько ей приятно его видеть.
— А, — сказал он, указывая на стопку книг, — импорт-экспорт!
— Ну да… — Она отвела его обратно к столику, поставила на место перевернутую чашку и стала подбирать разбросанные страницы газеты «Ле Фигаро».
— Надеюсь, вы не возражаете, — внезапно посерьезнел Люк; казалось, он не был уверен, в самом ли деле она рада его визиту. — Вы единственный человек, которого мне хотелось увидеть в Риме. Мы сможем пообедать вместе? — В том, как он умоляюще взглянул на Мэгги и провел рукой по взъерошенным волосам, было что-то обезоруживающе мальчишеское. — То есть, конечно… если вы не заняты.
По счастливому совпадению, Мэгги как раз была абсолютно свободна. Если она даже и задумалась на секунду о том, что принять приглашение на обед от почти незнакомого мужчины — «инфрадиг»,[110] как сказала бы ее мама, то сразу же выбросила из головы эту мысль. В конце концов, Люка уже нельзя было назвать незнакомцем, он оказался одним из тех людей, рядом с которыми чувствуешь, будто знаешь их всю жизнь, даже если вы только что познакомились. И разве не она характеризовала его Камилле и Джеффри как человека, не слишком считающегося с условностями? «Впрочем, как и новая Мэгги», — подумала она, выходя из отеля в город, который, казалось, весь искрился под нежаркими лучами зимнего солнца, суля перспективы заоблачного счастья.
Люк повел ее в район, где она никогда не бывала раньше. Он хотел отведать артишоков по-еврейски, приготовленных особым способом, а именно — расплющенных, в результате чего они превращаются в маленькие звездочки, и обжаренных. «Понимаете, — рассказывал он, ведя Мэгги по узким булыжным улочкам, где застревали ее каблуки, — моя бабушка была еврейкой. Помню, когда мы приходили к ней, она угощала нас еврейской едой. Никогда не забуду ее шолет.[111] А по пятницам она зажигала свечи, и мы молились. Но все равно нас, детей, конечно, воспитывали католиками».
Выросшей в Ледбери Мэгги очень редко доводилось сталкиваться с евреями. В конце Хай-стрит жил портной мистер Росс, но единственной причиной, по которой она знала, что он чем-то отличается от других, были произносимые шепотом слова матери: «Они ведь евреи». Что касается Джереми, он относился к ним так же, как ко всем другим иностранцам, чьи национальные особенности приходилось учитывать при ведении дел.
Люк и Мэгги уселись друг против друга в маленькой траттории, и ей показалось, будто этого крупного помятого человека, жестикулирующего, смеющегося и с видимым удовольствием пьющего вино, она знает с рождения. С ним было легко, не требовалось притворяться, стараться произвести хорошее впечатление, по всей видимости, она нравилась ему такой, какая есть, даже ее недостатки казались ему милыми и очаровательными.
Артишоков не было — не сезон, однако Люк настоял, чтобы Мэгги попробовала вместо них жареные грибы, приправленные травой под названием nepitella.[112]
— Я очень хорошо собираю грибы, — произнес он с тем же смущенным видом, с каким прежде хвастался свиньей-чемпионкой. — Даже в детстве часто находил среди корней дерева маленькую chanterelle — а они, эти лисички, очень ловко прячутся, их трудно заметить… А потом… раз! — Двое американцев за соседним столиком встревоженно обернулись. — И хватал ее!
По окончании обеда выяснилось, что Люк катастрофически опаздывает на встречу с сыном, и ему пришлось отправить Мэгги в отель на такси. Он целых три раза повторил водителю, куда ее следовало отвезти, просунул в окно большую ладонь, слегка сжал ей плечо и сказал на прощание:
— A bientot![113]
В тот же день Мэгги, вызвав другое такси, погрузила в багажник картонные коробки с книгами и направилась на обычное место встречи со своими сообщниками — в бар на улице Кавур.
У Золтана был еще более торжественный вид, чем обычно.
— Все, мадам, идет по плану, — произнес он таким тоном, будто хотел сказать: «То, чем я занимаюсь сейчас, намного лучше всего, что я уже успел сделать в жизни».
Симона с подкупающей беспечностью встряхнула ярко-желтой гривой. Она была из тех, кто легко относится к жизни и смеется над любыми ее проявлениями, как смешными, так и грустными. Причем, когда она смеялась, веселье плескалось в ее живых карих глазах. Оно заставляло сотрясаться все ее тело — плечи, проворные короткие пальцы и даже ноги в остроносых ковбойских сапогах.
— Здравствуйте, наш Ангел Возмездия! — возвестила Симона, шутливо толкнув Мэгги локтем под ребра, и залилась смехом. — Вот такое кодовое имя мы вам придумали! Ой, смотрите, — добавила она низким голосом, характерным для итальянок, — вы покорили чье-то сердце. Он явно вами заинтересовался! — Симона указала на плотного мужчину за столиком в углу, очень похожего на водителя-дальнобойщика.