Мой родной. Мой любимый. Мой желанный. Мой…
— А-а-Ах! — выдохнула я в его плечо, когда он в меня вошёл.
— М-м-м-н! — застонала, обвивая его шею руками, когда начал двигаться.
И на каждый толчок, на каждый его резкий выдох, на каждое упругое движение ягодиц умирала и воскресала вновь.
Мысли рождались и не заканчивались, перекрикивая друг друга, перебивая, жаля:
Пусть это никогда не заканчивается, пусть…
Господи, как я соскучилась, как невыносимо я соскучилась…
Я не отпущу его, я не смогу. Не смогу больше с ним расстаться…
— Я люблю тебя, — ловила я его губы.
— Люблю, — шептала сквозь солёный вкус крови.
— Тебя! Одного… А-а-А! — всхлипывала, дрожа в предвкушении неминуемой разрядки.
И в блаженном мареве небытия, ловя судороги его сильного тела, истаивала тонким облачком в его небесах, теряя связь с реальностью, рассудок, сознание.
— Привет! — открыла я глаза, чувствуя себя, словно возродилась из пепла.
— Привет! — улыбнулся он, поставив меня на пол, вытер пот, что тёк по лицу, вытер кровь, что текла с рассечённой губы и уткнулся в шею. — Как же я соскучился. Но мне понравилось так здороваться.
— Надо ввести в привычку, — погладила я его по лысой, гладко выбритой мокрой голове, ощупывая старые шрамы, свежую ссадину.
— Обязательно, — согласился он.
Куда мы двигались дальше, о чём спрашивал он, что отвечала я, как мы оказались на узкой койке, что стояла в маленькой камере — я не помню. Да разве это было важно — слова, действие, движение. Важными были звук его голоса, тепло его рук, запах его кожи, колкость его щетины.
— Ты решил отпустить бороду, — провела я рукой по лицу.
— Говорят, в мужском коллективе всё просто: кто с бородой, тот ебёт, а кто без — того ебут, — засмеялся он, увидев моё вытянувшееся лицо. — Прости, тюремный юмор.
— Для человека, на котором живого места нет, — вела я пальцем по рёбрам, покрытыми синяками, — ты что-то слишком радостный.
— Малыш, когда ты видела меня без синяков? Это моё обычное состояние. День прошёл зря, если я не отдам кому-нибудь печень или не получу две пули в грудь.
Чёрт бы тебя побрал, Моцарт! Ну как у тебя это получалось? Как выходило, что рядом с тобой ничего не страшно? Как ты умудрялся вселять в меня эту веру в завтрашний день, эту уверенность, спокойствие, счастье просто тем, что был рядом?
— Ну, рассказывай, бандитка моя, — улыбнулся он. — По лицу вижу, ты столько всего хочешь мне поведать. Как там Иван? Целестина? Антон? Ему правда нравится Ди?
— Не знаю, — села я. Прислонилась спиной к стене и закинула на него ноги. — Но это не только я заметила. И Сашка. И Эля. И даже обе её подружки.
— Серьёзно?! — выпучил он глаза. — У Целестины есть подружки?
— Твоя Эля такой бездонный сундук с секретами, что я даже не знаю, что выпрыгнет из него в следующий раз, — усмехнулась я.
Под аккомпанемент его «хм…», «м-да» и «оба-на» я рассказала про ритуал. В конце он даже присвистнул. Но не спросил ни про светящийся камень, ни про молитву, что я даже принесла ему показать, достала из кармана. Телефон Кирки, что я вдруг обнаружила на обратной стороне, навёл его совсем на другие мысли.
— А Элькин телефон? У Руслана получилось что-нибудь узнать?
— Получилось, — убирая картонку в карман я вдруг подумала: а не специально ли Кирка её «забыла». Не позвонить ли ей? — Может, не так много, как хотелось бы. Но голосовое сообщение, приказ, что она получила, был адресован не ей. Его переслала некая Лилит. Тебе это имя о чём-нибудь говорит?
— Не больше, чем Кирка и Химара, или как там ты назвала этого вьюношу? Химар?
— А название «Дети Самаэля»?
Сергей выразительно моргнул: закрыл и снова открыл глаза.
Что?
— Ясно, — кивнула я. — Но хотя бы выжженный у неё между лопаток крест ты видел? Не мог не видеть.
— Ну, крест видел, да. История там была пренеприятнейшая. Её чуть не сожгли живьём на костре. Привязали к настоящему столбу на настоящем эшафоте, сена вокруг наложили. Мы едва успели. Я видел, как заживал этот шрам, делал ей примочки с медным купоросом: так моя бабушка ожоги лечила. А Катина мама работала в аптеке — давала мази разные обезболивающие, от воспаления. Мы с Катей как раз собирались пожениться, а Целестине тогда едва исполнилось семнадцать, — рассказывал он спокойно, словно и не про себя. — Они как-то связаны? Эти «Дети» и перевёрнутый крест?..
— Очень тесно, — ответила я. — «Дети Самаэля» выжигают такой знак своим адептам как символ посвящения. Это тайное братство, сыны и дочери которого — люди с уникальными способностями. Не обязательно экстрасенсорными, любыми. Иногда это высокий болевой порог, точность стрельбы, идеальный слух или обострённое восприятие запахов. Иногда просто необычная внешность, редкие заболевания или особенности развития. В братстве их учат принимать себя такими как есть, дают возможность самовыражаться и развивать свои способности, оказывают поддержку и помощь. Что-то вроде Фонда Моцарта, только там собирают всяких фриков.