- Надеюсь, в приятном обществе? - вставила она.
Нет, напротив, с ним вместе ехал один из его вчерашних партнеров. Затем она шутливо спросила его, блондинка, брюнетка или шатенка фрейлейн Кесснер. Он ответил, что и сам точно этого не знает. И в голосе его прозвучал нарочитый намек на то, что сердечные дела не играют в его жизни никакой роли.
- Я думаю, вы, сударыня, представляете себе мою жизнь совсем иначе, чем она есть на самом деле.
Леопольдина смотрела на него участливо, чуть приоткрыв рот.
- Если бы человек не был так одинок, с ним вряд ли бы случались такие роковые истории, - добавил он.
Глаза ее приняли наивно-вопросительное выражение, как будто она не понимала, о чем идет речь, затем она серьезно кивнула, но, вместо того чтобы и теперь к слову заговорить о деньгах (они ведь были при ней) или (еще проще) сразу же безо всяких разговоров выложить ассигнации на стол, заметила:
- Есть одиночество - и одиночество.
- Да, это так, - сказал он.
И так как она, со всем соглашаясь, продолжала кивать, а у него всякий раз, когда беседа прерывалась, все сильнее сжималось сердце, он решился спросить ее, как она провела эти годы и много ли приятного было в ее жизни; но при этом он не рискнул упомянуть о пожилом человеке, за которым она была замужем и который приходился ему дядей, тем более о Хорниге и, уж подавно, - о номере в гостинице с поломанными жалюзи и красной подушкой, просвечивавшей сквозь наволочку. Это была беседа не слишком находчивого лейтенанта с красивой молодой женщиной из буржуазного общества, которые, правда, знали друг о друге немало щекотливых подробностей, но оба имели достаточно оснований не касаться их, хотя бы для того, чтобы не разрушить ту атмосферу, которая не лишена была очарования и перспективы. Леопольдина сняла свою флорентинскую шляпу и положила ее около себя на стол. Волосы у нее были причесаны так же гладко, как утром, но несколько локонов по бокам выбились и колечками спадали на виски, и это отдаленно напоминало прежнюю лохматую девчонку.
Становилось все темнее. Вилли уже собирался зажечь лампу, стоявшую в нише белой кафельной печи; но в это мгновение Леопольдина снова взялась за шляпу. Поначалу жест этот, казалось, ничего не обозначал, ибо при этом она рассказывала об одной прошлогодней поездке за город, когда она через Медлинг, Лиленфельд, Хайлигенкройц попала как раз в Баден, но вдруг она надела флорентинскую шляпу, крепко приколола ее шпильками и с вежливой улыбкой объявила, что ей пора. Вилли улыбнулся тоже, но это была неуверенная, почти испуганная улыбка. Издевается она над ним, что ли? Или просто хочет насладиться его волнением, его страхом, чтобы в последний момент осчастливить его, сказав, что она принесла деньги! Или она пришла лишь выразить сожаление по поводу того, что ей не удалось достать для него необходимую сумму, и сейчас она не находит слов, чтобы сказать ему это? Во всяком случае - и в этом сомнения не было, - уходить она собиралась всерьез; и ему в его беспомощности оставалось лишь постараться сохранить выдержку и держать себя так, как подобает галантному молодому человеку, осчастливленному посещением молодой, красивой женщины и просто неспособному отпустить ее в самый разгар беседы.
- Почему вы уже уходите? - спросил он тоном разочарованного поклонника и несколько решительнее добавил: - Неужели вы и в самом деле хотите уйти, Леопольдина?
- Уже пора, - ответила она и так же шутливо продолжала: - У тебя на такой чудесный летний вечер, наверно, назначена встреча поинтереснее?
Он облегченно вздохнул, ведь она вдруг снова обратилась к нему с доверчивым "ты", и едва не выдал опять вспыхнувшей в нем надежды. Нет, у него не назначено никакой встречи, уверил он, и не часто в жизни ему приходилось что-либо утверждать с более чистой совестью. Она, не снимая шляпы с головы, немного пококетничала, затем подошла к открытому окну и с внезапно пробудившимся интересом осмотрела казарменный двор. Впрочем, интересного там было очень мало: перед буфетом за длинным столом сидели солдаты; по двору быстро шел денщик с пакетом под мышкой, другой подкатывал к буфету бочку пива на тачке; два офицера, беседуя, направлялись к воротам. Вилли стоял чуть позади Леопольдины, ее фуляровое платье в белых и синих горошинах едва слышно шуршало, левая рука была опущена, и когда он прикоснулся к ней своей рукой, некоторое время оставалась неподвижной; но постепенно пальцы их сплелись. Из широко раскрытых окон казармы напротив доносились меланхолические звуки: там кто-то упражнялся на трубе.
Молчание.
- Здесь немного грустно, - сказала наконец Леопольдина.
- Ты находишь?
И так как она кивнула, он сказал:
- А ведь могло бы быть и совсем не грустно.
Она медленно повернула к нему голову. Он думал, что она улыбнется, но выражение лица у нее было нежное, почти печальное. Вдруг она выпрямилась и сказала:
- Вот теперь действительно пора; моя Мари ждет меня с ужином.
- Разве вы, сударыня, еще никогда не заставляли Мари ждать?
Он осмелел, увидев, что она улыбнулась, и спросил, не хочет ли она порадовать его и поужинать вместе с ним. Денщик сбегает в Ридгоф, и она не позже десяти успеет вернуться домой. Ее возражения звучали так несерьезно, что Вилли тотчас же выбежал в переднюю, быстро отдал денщику соответствующие распоряжения и опять вернулся к Леопольдине, которая, все еще стоя у окна, широким жестом швырнула через стол на кровать свою флорентийскую шляпу. Начиная с этой минуты, ее словно подменили. Она, смеясь, погладила Вилли по гладко зачесанным волосам, а он обнял ее за талию и посадил рядом с собой на диван. Однако когда он хотел ее поцеловать, она решительно отстранилась; тогда он, отказавшись от дальнейших попыток, спросил, как же она проводит обычно свои вечера. Она серьезно посмотрела ему в глаза.