Я не позволю обманывать себя. Это цветы, только цветы. Привет из потустороннего мира. Не призыв, нет, не призыв из могилы. Это цветы, и какая-нибудь продавщица совершенно механически связала их вместе и, подстелив немного ваты, положила в белую коробку, а потом сдала на почту. И вот они здесь — почему же я думаю об этом?
Я много бываю на свежем воздухе, совершаю дальние одинокие прогулки. Находясь среди людей, я не чувствую подлинной связи с ними. Все нити обрываются. Я замечаю это и тогда, когда в комнате у меня сидит милая белокурая девушка и болтает о том о сем… в сущности, даже не знаю о чем. Потому что когда она уходит, то становится сразу, в первую же минуту, такой далекой, словно людской поток мгновенно унес ее с собой навсегда, словно она исчезла бесследно. Если бы она больше не пришла, я, наверное, не удивился бы.
Цветы стоят в узком, отсвечивающем зелеными огоньками бокале, их стебли покоятся в воде, и комната полна их ароматом. Они все еще благоухают, хотя уже целую неделю здесь, у меня, и медленно увядают.
И я начинаю верить всякому вздору, который высмеивал прежде; верю в способность человека говорить с глазу на глаз с природой… верю, что можно ждать ответа, обращаясь к облаку, родникам, потому что я неотступно смотрю на эти цветы и жду, что они заговорят… Ах, нет, ведь я же знаю, они говорят всегда… и сейчас тоже… они непрестанно говорят и стонут, и я почти уже понимаю их…
Как хорошо, что суровая зима идет к концу. В воздухе уже чувствуется приближение весны. Дни проходят как-то странно. Я живу своей обычной жизнью, и все же иногда у меня такое чувство, будто все вокруг окутано неясной дымкой. Все, происходившее еще вчера, расплывается в тумане, а то, что было несколько дней назад, представляется каким-то странным сном.
Когда Гретель уходит, особенно, когда я не вижу ее несколько дней, мне кажется, что это полузабытая история. Гретель всегда приходит словно из бесконечного далека! Правда, потом, когда она начинает болтать, все быстро становится на свое место и я опять обретаю ясное ощущение действительности. И слова тогда кажутся слишком громкими, а краски слишком яркими, и подобно тому, как эта милая девочка, едва оставив меня, вдруг отодвигается куда-то вдаль, так же внезапно я ощущаю вдруг ее жаркую близость. Если прежде во мне оставались отзвук и отражение светлых минут, то теперь все затихает и гаснет сразу, как в темном гроте. А потом я остаюсь один с моими цветами. Они уже увяли, совсем увяли. И нет больше аромата.
До сих пор Гретель не замечала их. Сегодня впервые она посмотрела на них долгим взглядом. Казалось, она хочет о чем-то спросить меня. И вдруг ее словно удержал тайный страх. Не сказав больше ни слова, она быстро попрощалась со мной и ушла.
Они медленно облетают. Я никогда не трогаю их; да они и превратились бы в пыль от прикосновения. Мне невыразимо больно, что они завяли. Не знаю, почему у меня нет сил покончить с нелепым наваждением. Они сводят меня с ума, эти мертвые цветы. Временами я не могу больше выдержать и убегаю из дому. Но меня сразу же тянет назад, я чувствую, что должен вернуться, должен увидеть их. И вот они опять передо мной — в том же зеленом бокале, как я их оставил, усталые и печальные. Вчера вечером я плакал над ними, как плачут на могиле, и совсем не думал о той, что их прислала.
Может быть, я ошибаюсь, но, кажется, и Гретель тоже чувствует присутствие в моей комнате чего-то призрачного. Она больше не смеется, говорит тише, не тем звонким, веселым голосом, к которому я привык. Правда, я и встречаю ее не так, как прежде. Кроме того, меня мучает постоянный страх, что она все-таки может однажды спросить; а я знаю, что любой вопрос был бы для меня невыносим.