— Такая строптивая вряд ли много барышей принесет. Что за бестолковая девка! — подхватывает мамаша.
— Так и помрем в бедности, эх… — тянет старик, сокрушаясь.
То есть, они рассчитывали, что я еще и работать на них буду в рабстве?! Семейство пиявок!
—Денег захотели?! О, видит бог, я вам устрою зажиточную старость!
Старики притворяются оскорбленными и напуганными и хнычут, жалуются окружающим на мое жестокосердие.
До меня долетают обрывки слов, обвинения, которые старики кидают в мой адрес.
— Распутная шлюха! Ленивая дармоедка! Злобная неблагодарная тварь!
Отлично! Прекрасна реклама! Теперь меня только людоед купит!
И тот сварит в семи водах, чтоб не отравиться!
Дождь лупит все сильнее, и ведущий аукциона спешит закончить скорее свою работу.
— Молодая! — раскатисто орет он на всю площадь, дергая меня за веревку и вынуждая выбежать на середину помоста. Холодная вода хлюпает, леденит ноги. — Сильная и здоровая! Подойдет для любой работы, — он делает эффектную паузу, подкручивает усы и особо сальным, мерзким голосом продолжает: — И для любви! Всего один серебряный!
Люди у помоста смеются.
Мужчины приосаниваются, посматривают на своих спутниц. И я понимаю, что меня может купить любой из них, лишь бы позабавиться.
Они могут меня бить палками, а могут в плуг запрячь и заставить делать самую грязную работу!
И даже хозяйка борделя! Вон она стоит, с заинтересованным лицом.
О, ужас!
Я оборачиваюсь к расплывшейся толстой «мамке» и строю рожу, оскаливая зубы и кося к носу глаза.
Она отступает, торопливо бормоча ругательства. Нет, такое чудо ей в борделе не нужно.
Слава богу…
— Не хочу! Не пойду!
— Ну?! — надрывался ведущий. Дождь хлестал ему по плечам, он замерз и хотел поскорее домой.
Я — тоже.
Но только не к этим монстрам, которые скалятся у помоста.
— Неужто никому не нужна новая молодая жена? Любовница? Работница?!
Наверное, нужна. Но серебряный — это большие деньги для нашего захолустья. И я выдыхаю с облегчением, понимая, что не каждый готов их заплатить за право потискать меня на сеновале.
— Серебряный и пять медных грошей!
Сердце мое уходит в пятки! Это кто там расщедрился?!
Жирный Тони, сальный любитель поесть, тянет руку. Медяки зажаты у него в потной вялой ладони.
— Пять медных сверху! — гудит он, гордясь собой. А сам аж трясется, как холодец, от похоти…
Я обмираю, глядя на его оплывшее лицо. Только не это!..
— Десять медных сверх того! — кричит кто-то позади него.
Ведущий оживляется, сдвигает на затылок шляпу, с которой льет потоками на плечи и на спину.
— Кто больше? — подбадривает он толпу.
— Пятнадцать!.. — слышится отчаянный выкрик, и я зажмуриваюсь.
— Серебряный и пятнадцать раз! — кричит довольный ведущий. — Два!..
— Два серебряных, — перебивает его скрипучий старческий голос. — И больше вам за нее не выручить.
Толпа ахает и расступается.
А я с ужасом смотрю на того, кто предложил за меня такую астрономическую сумму.
Дряхлый тощий старикашка с синим, как слива, носом!
Папаша Якобс, желчный старик в полосатом колпаке, грязных штанах с вытянутыми коленками и в стоптанных старых башмаках.
Я думала, он нищий! Откуда у него пара серебряных?! И зачем ему я?!
Глядя на его морщинистую физиономию, на дрожащие колени и согнутую спину, я так и обмерла. Он что, тоже рассчитывает на… ночь любви?!
Этого еще не хватало!
— Продано! — взревел радостный ведущий и дернул меня за веревку. — Два серебряных за молодую женушку! Эх, завидую я папаше Якобсу! Она славно погреет его старые косточки сегодня ночью!
— Болван, — проскрипел папаша Якобс и, шлепая растоптанными башмаками, медленно бредет к помосту.
Аукционист от старика получает медяшку — я вижу, как ловко он ловит монету на лету. И тотчас испаряется, не хочет быть свидетелем моих слез и криков.
А вот семейство мужа, кажется, уж совсем толстокожее.
Мой плач их не разжалобил. Уж точно не больше скрипа сухого дерева.
Они сбежались к помосту как волки на запах крови, тянут руки, не обращая внимания на меня и на мои слезы.
Как будто я правда не живое существо. Как будто я не слышу, не вижу и не чувствую! И как будто от моей мольбы можно отмахнуться, как от комариного писка!
От злости я крепко сжимаю зубы и усилием воли прекращаю реветь.
Ни слезинки больше моей не увидят, пиявки!
Муженек мой первый за деньгами прибежал; конечно, важничает, надувается, как индюк. Строит из себя важного господина. А у самого глазки так и бегают, ищут, где у старика карман, набитый деньгами!