Не знаю кто из проклятых первым это начал, но к моему появлению в Колд Вест портретов было более сорока штук. Все они изображали людей, попавших под чары заклятья, состарившего их. Но самым интересным было не это.
Все портреты были выполнены одной семьей мастеров. Неполноценными, уродливыми людьми, передающими свое генетическое несовершенство из поколения в поколение, и от того так четко видевшими несовершенство других людей. Художники эти видели то, как состарится человек еще когда тот был молод.
Обычно те, кто уже был проклят, вызывали этих мастеров-художников своим жертвам. Картины рисовались под видом подарка, или сюрприза. Во время работы ни одна из них не показывалась жертве.
Такой портрет был и у меня. Элис вызвала ко мне художника, когда наш роман был в самом разгаре. Смотреть на получающийся портрет она запретила, сказав что хочет сделать мне сюрприз. Что ж, сюрприз удался. Мое старое, морщинистое лицо очень достойно смотрелось возле других лиц хозяев Колд Вест.
Зачем создавать такие ужасы, я не знаю. Возможно, это стало частью ритуала, пренебрегать которым я не стал из страха, но, скорее всего, проклятые просили такие портреты своих жертв чтобы поддержать себя морально. «Чем стали мы, тем станете и вы».
Элис же решила оставить о себе иную память.
Как я уже говорил, сначала мне захотелось взять нож и изрезать на части ее лицо. Хотя бы на холсте. Но к чему меня уже привело убийство? И потому, поступил иначе: повесил смеющуюся надо мной Элис в своем кабинете. Чтобы вечно помнить о своих ошибках. Когда Дебби спросила кто это, я ответил – что Элис моя мать. В каком-то плане так оно и есть. Ведь без этой женщины я не стал бы старым господином Бернардом.
Когда наступило второе лето моего проклятья, я твердо решил, что для меня оно станет последним.
Получив обратно свое тело и молодость, я пустился во все тяжкие. Подкрепленный финансами, полученными от владения Колд Вест, я мог позволить себе абсолютно все. Любые развлечения, любых женщин. Все то, чего я не мог совершить раньше. Много запретного, но манящего. Того, о чем не говорят вслух. Я был опьянен свободой и чувством фатальности. Когда же силы мои начали иссякать, и я снова все чаще и чаще стал обращаться в немощного старика, я купил себе револьвер. Моей целью было выстрелить себе в голову и покончить со всем. Но когда пистолет уже был в моих руках, я так и не смог нажать на курок. Страх парализовал меня. Руки мои дрожали. Сознание цеплялось за жизнь, не позволяя сделать последнего движения в сторону смерти.
Итак, я струсил. Провалил даже такую простую вещь, как самоубийство. Теперь все, что мне оставалось – это влачить жалкое существование в своем старом теле.
Той зимой тяжело заболела моя мать. Я узнал это от приказчиков, которых нанял следить за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась.
Несмотря на все разногласия, мама всегда была самым близким для меня человеком, и осознавать то, что я не могу явиться к ней в ее беде – мучило меня. Но как мне было показаться ей на глаза? Что, если она меня не узнает? Или, еще хуже, узнает?
Я открыл моей матери несколько крупных счетов, приставил людей, чтобы те следили за ее здоровьем и исполняли малейшие прихоти, но доктора мои рапортовали, что здоровье ее ухудшается, и, более того, мама не желает принимать и половину моих подарков.
Тогда я набрался сил и поехал к ней сам.
Было страшно входить в тот самый дом, где я вырос, но где я уже чужой, неизвестный человек.
Вот я иду через гостиную, где когда-то пролил какао на любимый бабушкин ковер. Вот – мое старое пианино, за которым я провел столько ненавистных часов, а вот и моя комната. Закрыта. Нэйтан здесь больше не живет. Полный нерешительности, я встал возле двери своей матери. Долго, очень долго боялся даже постучать. Мне было страшно, противно от самого себя. Все эти годы, я писал маме, что живу и работаю за границей. Она сетовала, что я не навещаю ее, писала, что скучает. И вот теперь я – здесь. Боюсь войти к ней.
Наконец, из комнаты раздался слабый мамин голос.
-Войдите, - сказала она, - Я чувствую, что вы стоите там.
Вздрогнув от неожиданности, я приоткрыл дверь.
Мама лежала на кровати. Бледная. Измученная болезнью.