Его добрый, безотказный нрав, казалось бы, должен был расположить к нему людей, но случилось все с точностью до наоборот – люди стали показывать себя с самой отвратительной стороны. Если он стоял было в очереди за хлебом, то его могли попросить уступить. Потом подходил еще кто-нибудь и просил о том же, и так Баратинёр мог простоять до бесконечности, чтобы, в конце концов, подойти к пустому прилавку.
Но все это можно было списать на человеческую слабость, если бы в один нехороший день не приключилась с Баратинёром перемена. Вот здесь в моей истории наступает белое пятно, потому как не знаю я, что именно произошло в характере нашего героя, что он стал другим человеком в один момент. Я не знаток психологических изысканий и не способен поставить диагноз, но могу предположить, что то, что длилось на протяжении такого долгого времени, было не чем иным, как прихотью разума, каким-нибудь благочестивым припадком, который, уйдя маятником на одну сторону, возвратился с величайшей переменой после.
Как я уже сказал, Баратинёр переменился. Само лицо его стало иным. От доброго самаритянского лика не осталось и следа. Новая волна ощущений смыла с него все привычные черты, установив на их место лицо, если не требовательное, то в высшей степени, самодостаточное. Теперь он больше не спешил поутру ни в порт, ни к магазинам, ни на рынок. Он проводил дни напролет, гуляя, не занимаясь, в сущности, ничем. Но, разве же ему было это позволено? Публика, привычная к его доброму нраву, так и норовила подловить его и вручить ему какую-нибудь просьбу. Но вот ведь какое дело: он стал другим. Раньше он был без причины добрым, а сейчас стал без причины, не то, чтобы злым, а просто обычным, со своими прихотями и желаниями, и перемена эта огорчала и злила всех тех, кто привык этой добротой пользоваться. Со дня, когда случилась с ним эта трансформация, и пошло все наперекосяк. Он отказал мадам Люлли очистить картофель к обеду, ушел не дослушав месье Бенара, когда тот распоряжался выкорчевать с корнем кусты перед домом, отрицательно покачал головой, когда мадмуазель Манон попросила посторожить коляску с младенцем.
Теперь само его имя, Баратинёр, приобрело оттенок пренебрежения, и если раньше, произнося его, люди подразумевали покорность, теперь же это звучало как имя отщепенца, непредсказуемого негодяя. Теперь Баратинёр возмущал всех, кого встречал, ведь он больше не бежал по первому требованию на зов и не откликался с охотой на каждое поручение. Попадались и такие хитрецы, кто, прочувствовав его природу, пытались играть на той слабости, которую, как им казалось, они раскусили. Такие начинали благодарить Баратинёра раньше, чем тот соглашался на оказание помощи. Но вот незадача, это перестало срабатывать. Теперь его не интересовала похвала, да и вообще трудно было сказать, что осталось в его интересах, ведь он все дольше ходил себе по городу и все больше вызывал возмущение «почтенных», заметь, я говорю это слово с презрением, граждан. Да, теперь жители моей деревни показали свое лицо! Представь себе, с Баратинёром перестали здороваться, до того нестерпима людям была перемена, происшедшая с ним, что воспылали они к нему самой настоящей ненавистью. Ведь ничто не возмущает подлого человека больше, чем блага, доставшиеся просто так и затем отнятые без причины.
Но Баратинёру, казалось, не было никакого дела до тех, кому раньше он пытался быть полезным. Он жил своей жизнью, питался чем Бог пошлет, до сих пор не знаю, на какие деньги он умудрялся влачить свое существование, и длилось это грубое и неожиданное для всех остальных затворничество ровно четыре месяца и пять дней. Срок не такой уж большой, но его хватило, чтобы вся деревня, боготворившая Баратинёра, теперь повернулась против него. И вновь случилась с ним перемена, что-то переключилось в его голове, что по прошествии этих месяцев, стал он снова прежним Баратинёром, с блаженной улыбкой на устах и готовностью бежать на помощь каждому.
Но теперь уже никто не брал его услуги. Все, как один, жители деревни ополчились на него за его малодушие, за его переменчивую натуру, а французы, как вы можете знать, больше всего не терпят непредсказуемости, она их страшит и нервирует. И, куда бы ни шел Баратинёр, никто не желал с ним иметь никаких дел. Лишь самые бессовестные звали его, да и те забывали сделать главное – поблагодарить, ведь, будучи в меньшинстве, они теперь считали, что сами делают одолжение, разрешая себе помогать.