Длинные гуттаперчевые лапы то выпрямлялись, то пружинили, когда Додж натягивал веревку возле раздвоенного от корня дерева и ходил кругами, неосторожный, невнимательный. Абель из своего укрытия отметила, что он не ищет ее, не берет след, не озирается. Он тупо оглядывал поводок и фыркал, мотая головой.
Через десять минут на поляне появились двое рабочих со станции, и Абель сверилась с часами. Они опоздали. Крепкие тела, хмурые лица. Они деловито огляделись и приблизились в Доджу. Пес не вполне понимал, что происходит, но, увидев людей, беззвучно заметался. Только когда четыре руки схватили его и принялись обматывать веревкой, он с опозданием принялся гавкать. Сначала тихо, а потом истошнее с каждой затянутой петлей вокруг его груди, лап, шеи. Завязалась суетливая борьба, в которой мужчины быстро одержали верх. И Абель, затаив дыхание, не замечая запаха плесневелой стены, смотрела, как местами поредевшее от осенней линьки тело повисло вниз головой. Абель не слышала собственного дыхания, только стук сердца молотился в ушах, и казалось, что если Додж чуть поведет ухом, он услышит его. Услышит и посмотрит в ее сторону.
Но движения пса замедлились, становясь все более покорными, и вот он висит мордой в землю, не издающий больше ни звука, дезориентированный, тихо хрипящий стесненной грудной клеткой, перетянутой поперек мощной шеей. Мягкие лапы нелепо торчат в стороны, а хвост пораженчески примотан к туловищу. Он качался под собственным весом, а посеревшие глаза далеких предков, казалось, еще немного и застынут навсегда.
Рабочие, отряхнув руки, ушли, и, чуть подождав для верности, Абель вышла из тени. Громко вскрикнув, чтобы Додж точно услышал, она бросилась к дереву. Уверенными движениями стала резать веревки заготовленным ножом. Пут оказалось много, и она сильно вспотела, пока резала их, поддерживая Доджа то одним, то другим коленом. Терпкий запах адреналина и пота покрыл коконом две барахтающиеся фигуры, пока часть за частью она освобождала его из плена. Стиснутые члены расправлялись, собачья слюна, стекающая Абель на лицо, катилась вниз по подбородку и капала на землю. Ей показалось, что она слышит тихий скулеж, но, сняв с собаки намордник, она поняла, что это был ее собственный натужный стон.
Едва в сознании, Додж упал ей на руки, придавив к земле, даже не пытаясь вскочить на дрожащие лапы. Спина его ходила ходуном от сбивчивого дыхания, а по шерсти с каждым вдохом пробегала судорожная волна. Абель осторожно коснулась его головы:
– Додж?
Округлые уши чуть заметно двинулись. Он был в сознании.
– Мы сейчас пойдем домой, и я промою твои раны. Так было нужно, слышишь? Я спасла тебя от смерти, ты понимаешь это? Вот зачем нужен хозяин. Он нужен, чтобы спасти, Додж.
Она принялась гладить его с какой-то душевной истомой, усердно, словно полируя всклокоченную, трепещущую шерсть. Голова его лежала на боку и тут он медленно повернул ее. Он обвел глазами человеческое лицо, словно видел его впервые, внимательно осмотрел забранные волосы, квадратный подбородок, нос и тонкий бесцветный рот. А потом нашел ее глаза. С едва различимыми зрачками, застланные матовой пеленой слез, почти детские.
– Вот и хорошо, – сказала Абель тихо. – Вот и хорошо.
Они еще немного побыли под деревом, а потом пошли обратно. Вслед за ними ветер, играясь, поднимал оранжевые листья. Додж хромал, и тогда Абель взяла его на руки. Она несла его, не ощущая тяжести обмякшего, покоренного тела, вдыхая сочный осенний воздух, чувствуя себя очень сильной.
До дома оставалось всего ничего.
Последняя елка в ряду
Она была последней елкой в опустевшем ряду. И ее, быть может, и купили, если бы не уродливая проплешина, зияющая в боку. Она-то все и портила. Продавец прислонил елку к стене, чтобы спрятать брак, но покупатель был умный. Он тряс и крутил елку и, увидев дыру в зеленых ветвях, ставил обратно. Он понимал: ее не прикроешь мишурой и не заставишь подарками. На такую растяпу все станут показывать пальцем. А под Новый год никто не хочет портить себе настроение.
Ночную улицу сковал мороз. С ним пришла и метель. Она била по телеграфным столбам и вспыхивала под лампами искристыми снежинками безупречной формы. Продавец пересчитал выручку и, спрятав деньги, угрюмо взглянул на елку. Она в ответ стыдливо вжалась в стену облезлым боком. Как было объяснить, что ей пришлось расти в продуваемой насквозь низине и что одна сторона ее никогда не видела солнца?
Продавец посмотрел на часы и закурил. Втягивая заросшие щетиной щеки, он ухмыльнулся: