– А знаешь, через пять минут ты никому уже не будешь нужна. Вот ведь загадка! В одиннадцать пятьдесят девять ты стоишь восемнадцать евро, а через минуту – ничего. А еще через две недели хозяин сам платит, чтобы избавиться от тебя! – он рассмеялся.
Елка молчала. Она не понимала, почему продавец болтает с ней. Разве его никто не ждет дома к празднично убранному столу? А может быть, он не уйдет, пока часы не пробьют полночь, и только тогда оставит ее – в этом городе, где так любят праздники? Она тоже любила. Гадала, какая семья выберет ее? На какое место поставит? У окна? А может, у камина? Какие игрушки повесят: разноцветные шары или гирлянды? Ну а если вдруг ее опрокинет хозяйская кошка, так это же только для смеха! Никто не обижает новогодние елки. Они – самые главные гости.
Продавец докурил и выбросил окурок на мостовую – все равно вокруг не было полицейских. Да и вообще никого не было. Хоть окна домов и были затворены, запотевшие, горячие изнутри, словно печные оконца, а свет их все же рвался наружу и согревал заледенелую улицу. Вот только лед на ней никак не таял.
Раздался звон колокола. Он летел с главной площади. Гулко, грозно, торжественно. «Бом, бом», – считала елка и дрожала всеми ветвями сразу, страшась приближения самого последнего, самого громкого удара. Бом. Бом. Бом. Как только стих двенадцатый отголосок, продавец снял веревку с обрубленного черенка и сказал:
– Ну вот и все. Теперь ты свободна.
Елка пошатнулась, оставшись без опоры, ощущая беспощадные порывы, пронизывающие до самой сердцевины – теперь, когда не осталось пушистых подруг, помогавших ей согреться. А продавец поглубже натянул шапку и зашагал прочь, поскальзываясь и разбрасывая руки, стараясь удержать равновесие. Его неровный силуэт растворялся за вихревой стеной серебра. Потом пропал и он.
Возле подъезда своего дома продавец остановился. Окна соседей ярко горели, в них угадывался смех, звон бокалов и оранжевые звезды бенгальских огней. Лишь одно окно в доме было черным, словно нарисованное углем на стене, – его собственное. В нем тонули разноголосые отблески фейерверков, царапающих белый небосвод. Вспыхивая в вышине, они высвечивали пики церквей и покатые крыши, успевая за короткую жизнь увидеть главное: в людях все еще живет надежда и радость нового дня.
– Что же это, – пробормотал продавец и, стряхнув оцепенение, рванул наперерез пурге. Один за другим летели хлесткие удары, и тысячи осколков ранили кожу продавца. Он потерял перчатки – они потонули в белой пыли, и кожа на руках вздулась и покраснела, пока он бежал изо всех сил.
В первое мгновение он решил, что кто-то унес ее. В воздухе ощущался беспокойный запах отгоревших салютов, а пустые рейки, окруженные обрывками колючих ветвей, испуганно лязгали. Елка была там, поваленная набок, занесенная снегом до самой макушки, походившая на обыкновенный сугроб.
– Думаешь, тебя не взяли, потому что некрасивая? – закричал он, пересиливая свист ветра и бережно освобождая поникшие ветки. Елка молчала, и прохудившийся бок был совсем беззащитным перед обжигающим дыханием непогоды. – Они просто хотели скидку. Слышишь? Они думали купить тебя за полцены. Заплатить только за одну половину! Это я… Я не смог отдать тебя.
Продавец обхватил колючий остов, не волнуясь о том, что мог оцарапаться, и в ответ изумрудные иголки тихонько зазвенели, усыпанные мириадами невидимых сосулек.
– Знаешь, чем хороши елки с одним боком? Их легко нести домой! – сказал он и, крепко прижав ее к себе, уверенно зашагал прочь по застуженной мостовой.
Мясник
Гаспар Прежан лежал в гробу. Он выглядел равнодушным, как и любой человек, чей заемной путь, после долгих мытарств, наконец завершился.
Вдова, Жюли Прежан, прямо сидела в первом ряду с застывшим на лице удивлением. Она то и дело косилась на гроб, а затем озиралась по сторонам. Ей казалось, что ладный механизм, до той поры не дававший сбоя, остановился лишь по чьей-то прихоти. Мысль о том, что человек, голова которого в эту минуту лежала на белой атласной подушечке, был когда-то молод и силен, что руки его, теперь сомкнутые, больше не рубят мясо, что бледный рот больше не произносит ее имя, – никак не укладывалась в голове.
Кюре прочистил горло и оглядел переполненный зал церкви. Это был новый священник, недавно прибывший из соседней деревни. Лицо его светилось молодостью, а с губ не сходила отеческая улыбка, совсем не вязавшаяся с его возрастом. Он нервничал, хотя и старался не подавать виду, смущаясь необходимостью произносить траурную речь о человеке, которого не знал лично.