Теперь пишу картины, за которыми приезжают люди из Парижа. Я отвел под мастерскую половину дома и каждый день благодарю моего покойного друга за те слова, которые он нашел для меня.
Внезапно молодой мужчина в белой рубашке, худой и прыткий, вскочил, чтобы занять место Марселя. А заняв, принялся говорить:
В тот день Гаспар пришел ко мне, чтобы наточить мясницкий топор. Тот блестел, словно зеркало, и я сказал, что наточу его в две минуты. Гаспар приказал не торопиться. Стоял звон, летали искры, а он знай себе стоял в стороне и только смотрел, как я затачиваю лезвие. Помню, я еще крикнул, чего это он так пристально смотрит, может, ему не нравится, как я работаю, или хочет попросить у меня взаймы? Я наточил топор мясника и отдал ему, а он вручил мне деньги и указал на что-то белое и маленькое рядом с наковальней. Это был зуб. «Чей он?» – спросил Гаспар. А то был зуб Агаты, что живет через три дома от кузницы. А он мне: «А ты никогда не думал, почему это в нашей деревне все беззубые ходят, а в Париже с зубами?» Так то Париж, говорю, – они там тверже парной вырезки отродясь ничего не ели. На что Гаспар возразил, что слышал он, что в Париже зубы не рвут, а лечат. И что есть такие машинки, которыми можно их пробуравить и поставить заплатку, и даже рвать не придется.
Помню, я отмахнулся от него, сказал, что все это выдумки, пусть голову мне не морочит. Отец воспитал меня кузнецом, а у кузнецов с зубами разговор короткий. Я мыслил так: если зуб остался, то и боль осталась, ну разве ж не правильно?
«Ты хорошо обращаешься с инструментом и умеешь обходиться с клиентами». Видно, он лошадей и имел в виду, – рассмеялся Хавьер. – С этим мясник и ушел, а напоследок посоветовал подумать, не выучиться ли мне на зубного мастера, чтобы лечить людские рты. Что я мог? Только посмеяться, но с того дня я не мог уже рвать зубы, не рассматривая их. Многие из больных зубов оказались такими красивыми, что и рвать-то жалко! Тогда я собрал все деньги, что были, а остальное одолжил мне Гаспар – и поехал учиться в Париж. Сейчас я уважаемый человек, зубной доктор. А в нашей деревне теперь больше зубов, чем в любой другой. Вот только Агата до сих пор не может смириться, что пришла с тем зубом до того, как я лечить научился.
Раздался женский смех, и поднялась полная дама в темно-бордовом платье.
– Я Агата. Я была белошвейкой, штопала белье и подбивала подолы платьев. Я видела дам с такой стороны, с которой их даже мужья не видят. Тем и кормилась, работы всегда было достаточно, но разве ж много за нее заплатят? А у меня четверо детей, и все есть просят. Шила ночами, а днем едва соображала. И вот в таком состоянии прихожу я к месье Прежану в лавку, чтобы купить мясных обрезков, а он меня возьми и спроси: «Что это ты, Агата, так вырядилась?» Я говорю: «Вовсе нет, месье Прежан, с чего вы взяли?» Он мне: «Да ты краше всех в этом городе, даже моя жена ревнует!» И смотрит так хитро, и топориком своим бряк-бряк, ровнехонько кусочки кромсает. «Уж какая есть», – взвилась я, не по себе мне стало, что он такие намеки делает.
А он знай себе обрезки рубит и хитро опять меня спрашивает: «Уж не платье ли тебя украшает? Ни на ком так не сидит, как на тебе, дорогая Агата». Ну, думаю, точно чего-то он от меня хочет, сейчас скажу как отрежу: «А все это потому, месье Прежан, что я сама свои платья шью, точно по фигуре, а остальные дамы – покупают готовые. Так своей жене и передайте!»
А Гаспар мне знаете что? «Так а что ж ты не шьешь и для них тоже?» А я: «Да разве ж я могу сама придумывать фасоны? Меня вся деревня на смех поднимет». А домой пришла и вспомнила, в каком платье иные к обедне ходят и на праздники. Где кружева в четыре ряда, что грудь меньше делают, а где корсет не по размеру. И все больше становилось мне тошно от ровных наволочек и простыней без рисунка, да так, что открыла я свое ателье и теперь шью платья на заказ. Помогают мне четыре молоденьких швейки. Все благодаря месье Прежану, упокой Господь его душу.