Тем утром мы нашли Седрика без сознания. Он не убрал бутылек со снотворным, из которого выпил все таблетки. Мы вызвали врача, по счастью он жил недалеко и смог приехать через пятнадцать минут. Он успел промыть желудок и спасти моего мужа, а я считала нерастворившиеся таблетки, глядя в желтую пенистую жижу, которая выталкивалась наружу из его желудка. И с каждым толчком я ощущала, что бессилие все больше завладевает моей сущностью.
Но я не умею бездействовать, мне был необходим враг, чтобы сразиться с ним. И я очень скоро нашла его в собственном лице. Ведь если женщина делает из мужчины лучшую версию, то я не справилась, а значит, вина за содеянное лежала и на мне тоже. Найдя виновного, я воспряла духом и принялась окутывать мужа заботой.
Теперь каждое утро я начинала с того, что подавала Седрику завтрак в постель. Я готовила его любимые груши, томленные в меду, для этого мне приходилось вставать на час раньше обычного. Запекала булочки с корицей и варила кофе. К обеду у меня уже была запланирована прогулка с собаками, а затем верховая езда. Вечером я зажигала свечи и подавала птицу с запеченным картофелем, провожая каждый кусочек взглядом, наслаждаясь аппетитом мужа, забывая поесть самой. Я думала, что чем больше любви я покажу ему, тем быстрее истреблю это инородное, страшное желание покинуть меня. Я глядела в его лицо, ища в нем признаки выздоровления. А он отворачивался и говорил, что я веду себя точь-в-точь как его мать. Каждый мой шаг был подчинен ему. Я старалась предугадать малейшую прихоть, лишь бы только он не думал, не вспоминал о страшном, так пугающем меня желании. Наверное, только сейчас я понимаю, что любовь – это лекарство, и что каждое лекарство вредно в переизбытке.
Одним из вечеров я застала Седрика с девушкой, это была одна из работниц виноградника, безымянная и очень миловидная. Я вошла в спальню, и они были там: раздетые, взволнованные друг другом, застигнутые врасплох той, которая каждую минуту своей жизни думала лишь о благополучии своего мужа. Я выбежала из комнаты, не помня себя. Слезы застилали мои глаза, и не видя ничего вокруг, я выбежала на улицу, где мать Седрика остановила меня. Я с трудом могла объяснить, что стряслось, так сильно была взволнована. Но она спокойно выслушала меня и попросила не предпринимать решительных шагов до вечера.
Не знаю, почему я осталась, наверное, мне и самой было нужно увидеть Седрика, услышать его объяснения. И когда он наконец спустился, мы не узнали его. На лице его сияла счастливая улыбка, та самая, которая поразила меня в первый день знакомства. Та, которой я не видела уже много месяцев. Мы переглянулись с его матерью, поняв друг друга без слов. Лекарство было найдено. В ту минуту ушла вся моя боль, страх и осталось осознание – Седрик обыкновенный мужчина. Какое облегчение я испытала, поняв это! От этой простой мысли за моей спиной выросли крылья, и я дала согласие на встречи Седрика с Матильдой.
Скромная, улыбчивая, она стала приходить к нему каждую ночь. Иногда они оставались в постели до позднего обеда, и я лично приносила им еду. Ставя поднос у закрытой двери нашей спальни, я не испытывала неловкости и убеждала себя, что исцеление бывает болезненным не только для больного. А то, что это и было исцелением, я даже не сомневалась.
Как-то раз Седрик и Матильда уехали на конную прогулку. Стоял летний день, виноградные листья скрутились от зноя, превратившись в упругие дудочки, а в воздухе стрекотали кузнечики. Я бродила среди виноградных побегов, под моими ногами шуршал гравий, и ощущение забытой безмятежности упоило меня. Я вдруг осознала, как давно не находилась наедине с собой, не слышала собственных мыслей. Было приятно срывать сочные виноградины и ощущать горячий сладкий сок. Прикрыв глаза, я пребывала в долгожданном покое, но вдруг услышала женский крик. Выбежав на площадку перед подъездом, я увидела, как лошадь Седрика во весь опор несется к дому, а на ее спине, едва удерживаясь в седле, сидит Матильда. На счастье, рядом были люди и им удалось остановить взбешенное животное. Матильда была вне себя от страха, и на вопрос, где Седрик, рыдая, рассказала, что он пустил лошадь в галоп, а сам на полном ходу случайно выпал из седла.