Я задумалась на какое-то время. Грустно было это признавать, но Генрих был на сто процентов прав.
— Ты поэтому детей не хочешь? — я наконец решилась задать вопрос, который мучил меня уже долгое время.
Он обнял меня за плечи и прижал к себе.
— Я очень хочу детей, любимая. Пять или даже десять.
Я рассмеялась.
— Но только это будут не наши с тобой дети, — продолжил он. — Это будут дети рейха.
Я прекрасно его понимала. Хоть я и не делилась ни с кем подобными мыслями, даже с Генрихом, но втайне я была рада, что до сих пор не забеременела. Я очень хотела родить ему детей, но со всем происходящим сейчас в наших жизнях, со всем ежедневным риском, я не могла вынести мысли о том, что могло бы статься с нашими детьми, провались мы и попадись в руки гестапо. Рейх у нас так просто государственной измены не прощал.
— И что ты предлагаешь? — спросила я его после паузы.
— Подождём, пока всё не кончится, — просто ответил Генрих.
— А что, если это никогда не кончится? Что если они завоюют всю Европу? Что если полмира станет частью рейха?
— Невозможно. Они этого никогда Гитлеру не позволят.
— Почему ты так уверен? Наша военная машина пока никакого сопротивления не встретила.
— А когда наконец встретит? Когда остальные всё-таки увидят, что мы, «представители высшей расы», также сделаны из крови и костей. А когда они выиграют свою первую битву, они поймут, что немецкая армия вовсе не непобедима, как они раньше думали. — Генрих посмотрел прямо перед собой и вздохнул. — И тогда рейх падет.
Я почувствовала нехорошие мурашки на коже. Хоть я и ненавидела правящий в стране режим, но вот мысль о падении самой страны меня пугала. Я всё ещё помнила годы депрессии после окончания Великой Войны и, хоть я сама и была совсем малышкой, да и семье нашей всегда было что поставить на стол, само настроение нации, массовый голод и безысходность навсегда запечатлелись в моей памяти. Не смотря на мою религию и происхождение, я всё же была немкой, и мне совершенно не хотелось снова увидеть свою страну на коленях.
— И тогда что? — едва прошептала я.
— Тогда, моя дорогая, мы будем наконец свободны.
— Покорены.
— Нет, свободны, — Генрих повторил твёрдым голосом и ободряюще мне улыбнулся. — И тогда мы сможем родить всех наших десятерых детей.
Я снова выглянула из окна. Дождь лил как из ведра, будто проливая все слёзы французской нации. Но, даже при оккупации, французы не сдались, пусть это и означало уйти в подполье. Завтра я должна была встретиться с одним из бойцов французского сопротивления, который, согласно словам Генриха, станет нашим радистом здесь, в Париже. Моей задачей было доставить ему первое сообщение.
Зазвонил телефон. Я взяла трубку, думая, что кто-то звонил Генриху, но портье с сильным французским акцентом на другом конце провода спросил «Мадам Фридманн».
— Я слушаю, — ответила я.
— Вас спрашивает некий господин, он представился как мсье Норберт Мейсснер?
— Норберт! Это мой брат! Благодарю вас за звонок, прошу вас, скажите ему, что я сейчас же спущусь.
— Непременно, мадам.
Я наскоро переоделась в платье, кое-как убрала волосы в пучок и едва ли не бегом бросилась вниз навстречу моему нежданному, но так горячо любимому гостю. Я почти не узнала его вначале, высокого, широкоплечего офицера в серой полевой форме Вооруженных СС, облокачивающегося на стол для регистраций. Мне не верилось, как же он вдруг повзрослел и возмужал всего за год службы.
— Норберт!
Я подбежала к нему, и он с лёгкостью подхватил меня на руки, расцеловав меня в обе щёки.
— Моя любимая сестрёнка! — Широкая улыбка играла у него на лице. — Как же давно я тебя не видел! А ты стала ещё красивее.
— А ты стал старше! — Он наконец-то опустил меня на пол и я слегка ущипнула его за небритую щёку. — А это что такое? Бороду отращиваешь?
— Прости, я в дороге вот уже два дня, времени побриться не было. Хотел тебя сначала увидеть.
Даже улыбка его больше не напоминала ту беззаботную и юношескую, какую я привыкла видеть. А ещё я заметила две глубокие вертикальные линии у него между бровей; он, должно быть, много хмурился в последнее время.