— Папа, да о чем ты таком говоришь?
— Неужели ты не видишь, что происходит вокруг, девочка моя? Ты что, не слышишь всей этой антисемитской пропаганды в кино, по радио, во всех газетах по всей стране? Да они им жизни не дадут.
— Папа, ты меня пугаешь всеми твоими историями. И нет, я ничего такого не слушаю. Я просто хочу танцевать балет и не брать себе в голову все те больные идеи, что нацистская партия — твоя, между прочим, партия, придумывает каждый день. Не хочу я ничего этого в своей жизни, не хочу об этом знать, не хочу об этом думать. Это всё меня не касается. А теперь, если ты не против, я очень устала и хочу спокойно поужинать.
Когда я уже направилась на кухню, где Гризельда разогревала мне остатки от ужина, я услышала, как отец проговорил за моей спиной:
— Боюсь, это теперь всех касается, принцесса.
Я ужасно нервничала по пути в театр, но, на моё удивление, как только я переоделась в свой костюм, на меня снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. Мои длинные светлые волосы были собраны в тугой пучок на затылке (фрау Марта умоляла меня их отрезать, чтобы с ними легче было управляться, но моя коса длинной до пояса всегда была особым предметом моей гордости, а потому я ни за что на подобное варварство не соглашалась), мой сценический грим делал меня лет на пять старше, чем я была — да и менее приличной девушкой, чем я была, но делать было нечего, театральный грим всегда был чересчур ярким и вызывающим, — и я была готова к сцене.
Я была так погружена в свой танец, что ничего другого для меня на тот момент не существовало. Когда я танцевала, я погружалась в свой собственный мир: мир красоты, изящества и ритма, где все танцоры двигались как один и создавали самую прекрасную магию в мире — магию балета. Я не могла выразить, как благодарна я была Адаму за все его безупречные поддержки и осторожные руки; одним этим он сделал выступление для меня настоящим праздником.
Когда мы наконец оттанцевали последний акт и вышли на поклон, я почувствовала мурашки у себя на коже. Нам аплодировали стоя! Нам бросали цветы на сцену и хлопали так громко, что я не слышала ничего, кроме этого оглушительного шума. Я была абсолютно счастлива.
За сценой мы все принялись обниматься и поздравлять друг друга и фрау Марту с огромным успехом. Она даже улыбнулась нам — крайняя редкость! — и сказала:
— Молодцы, труппа. Отличная работа!
Позже в гримерке я сидела на своём стуле с глупой блаженной улыбкой на лице, оттягивая время и не желая снимать свой костюм. Я вдруг вспомнила, как маленькой девочкой я упрашивала маму пойти спать в новом платье. Уговоры никогда не работали, и платье всегда приходилось снимать, но сейчас то давно забытое чувство вернулось: я хотела пойти домой в своём костюме и улечься прямо в нём в кровать.
— Аннализа! Сколько раз тебя можно звать? Или ты спишь с открытыми глазами?
— А? — Должно быть я так замечталась, что не услышала голоса фрау Марты над самым ухом. — Я не сплю.
— Надеюсь, что нет. Быстрее, идём со мной, в зале очень важный офицер СС, которого очень впечатлило твоё выступление, он хочет лично тебя поблагодарить за него.
Офицер СС? Фрау Марта так меня ошарашила своим заявлением, что я не заметила, как позволила ей затащить меня за руку из гримерки прямиком в зал, к первому ряду, где группа мужчин, все одетые в чёрные униформы, вели оживлённую беседу. Как только мы к ним приблизились, один из них, заметив фрау Марту, улыбающуюся от уха до уха, тепло её поприветствовал. Я понятия не имела, что я должна была делать, а потому просто молча стояла рядом, чувствуя себя ужасно глупо в моём костюме. Я уже давно оставила свои глупые фантазии о том, чтобы никогда его не снимать, и хотела только чтобы они перестали разглядывать мои полуголые ноги. Длина моей пачки едва вообще что-либо прикрывала.
— Аннализа, дорогая, подойди же сюда, не стой там, как дерево! — громкий шёпот фрау Марты вернул меня к реальности, и я сделала пару нерешительных шагов к группе офицеров. — штурмбаннфюрер Райнхарт, разрешите представить мою гордость, одну из самых талантливых танцовщиц в моей труппе и, надеюсь, мою будущую прима-балерину, Аннализу Мейсснер.
Я присела в неглубоком плие и наконец встретилась взглядом с офицером, который, согласно фрау Марте, так жаждал поблагодарить меня за моё выступление.
— Честь имею, фройляйн Мейсснер. Или вы разрешите называть вас Аннализа? Это такое красивое имя, грех будет не произносить его снова и снова.