Я не могу понять, что они говорят: я плохо знаю немецкий, только слова нескольких кантат Баха, еще с тех времен, когда жила в Лондоне и пела в хоре. Я даже не могу определить эмоции, звучащие в словах.
На меня обрушивается мысль: мы же будем на виду. Если мы будем во дворе или наша входная дверь будет открыта, немцы будут слышать наши разговоры.
Интересно, поймут ли они нас, говорят ли они вообще по-английски. Но даже если они не смогут нас понять, они будут видеть, что мы делаем. Мы не сможем скрыться от них.
День кажется зыбким и каким-то лихорадочным. Внешнее окружение: дыхание ветра в листьях груши, длинные косые лучи послеполуденного солнца, падающие на мой двор, - всё так, как и должно быть, и все-таки создается ощущение, что в воздухе висит нечто постороннее, еле уловимое, но тревожное, словно слабый запах гари или писк насекомого, слишком тонкий, чтобы его можно было расслышать.
Придется перенести все горшки, стоящие у двери. Унесу их в заднюю часть дома и выставлю на террасе. Там я смогу ухаживать за ними и меня не будет видно.
Но я некоторое время стою в замешательстве. Чувствую внутри какое-то сопротивление. Слышу в голове голос Эвелин: «Я не стану нигде прятаться, Вивьен. И мне обидно от того, что ты думала, что я стану. Я не собираюсь позволять этим варварам двигать меня туда-сюда».
И я принимаю решение: я оставлю все мои травы и герань здесь - оставлю все как есть, на своих местах.
Это единственный способ выразить протест. Это мой способ противостоять происходящему: жить так, как я жила всегда, и не позволять им что-то в ней менять.
Милли уставилась на нетронутую кошачью миску, полную корма.
- Где Альфонс?
- Не знаю, милая.
- Но уже почти полночь.
- Не переживай, дорогая, уверена, он вернется. Кошки всегда находят дорогу домой.
Но Милли расстроена, хмурые морщины залегли у нее на лбу. С некоторой долей вины понимаю: она беспокоится, потому что кота чуть не усыпили. Она считает, что Альфонс беззащитен.
Читаю ей сказку, но она не может усидеть на месте. Милли все время бегает на кухню, посмотреть не вернулся ли кот.
- Это все немцы, да? - спрашивает она. - Это немцы забрали Альфонса.
- Я так не думаю, - отвечаю я.
- Я хочу его обратно, мамочка. И мячик свой хочу назад. Все просто ужасно.
Ее личико морщится, словно бумажное, и слезки начинают катиться из глаз.
Я уже и позабыла о мяче, который укатился в сад Ле Винерс.
- Милли, с мячиком вообще нет никаких проблем. Я запросто куплю тебе новый.
Она не обращает на мои слова никакого внимания и сердито утирает слезы.
- Бланш говорит, что это все немцы. Бланш говорит, что немцы едят кошек, - убеждает она меня. Ее голос звенит от негодования.
- Она просто тебя дразнила, Милли, - отвечаю я. - Я правда не думаю, что они так делают.
Но начинаю задумываться, а вдруг в том, что Альфонса нет дома, и правда виноваты немцы. Особенно если вспомнить того светловолосого молодого человека, приласкавшего кота. Может, он прикармливает его. У этих животных нет понятия о преданности.
Слушаю, как она молится, и потом укладываю ее в кровать.
- Ты должна найти его, - сурово говорит она мне.
За окном гостиной темнеет. Сначала все становится темно-синим, потом наступает ночь. На небе рассыпаны мириады звезд и кусочком дыни болтается луна. Кот так и не вернулся.
Время уже перевалило за девять. Думаю про комендантский час, но в Ле Винерс шторы плотно задернуты и стоит полная тишина.
Решаю выйти наружу и поискать кота. Знаю, что могу сделать это тихо, и меня никто не увидит.
Мою заднюю дверь не видно из Ле Винерс. Выхожу через нее прямо в темную ночь. Держусь как можно ближе к живой изгороди, медленно крадусь в ее тени, пробираюсь по переулку до колеи, ведущей в Ле Рут.
Не смею позвать его, но надеюсь, что Альфонс меня услышит, - возможно, ощутит мое присутствие тем удивительным шестым чувством, которым обладают кошки.
Неожиданно сзади раздается звук мотора. Должно быть, немецкие солдаты, раз уж теперь жителям острова не разрешается пользоваться автомобилями. Внезапно на меня накатывает страх, пульс учащается, а кожа покрывается холодным потом.
Через брешь в изгороди проскальзываю в поле и пригибаюсь к земле. Свет фар заливает кусты и проносится мимо. Молюсь о том, чтобы меня не заметили.
Потом я слышу, что машина начинает тормозить и останавливается. Наверное, она принадлежит немецким солдатам, поселившимся в Ле Винерс.
Прокрадываюсь обратно в дом, запираю дверь на ночь и чувствую прилив облегчения, по крайней мере, я благополучно добралась до дома. Альфонс сидит в кухне на стуле и усердно вылизывается. Ругаю его себе под нос.
Отношу его наверх к Милли. Ее личико светится.
Но я не могу поверить, что сделала это. Вспоминаю кое-что, о чем всегда твердили растившие меня тетушки: «Вивьен, ты слишком доверчива. Не следует позволять людям вытирать о себя ноги. Не следует быть такой тряпкой... Твоя мягкосердечность однажды доведет тебя до беды».
Думаю, что, пожалуй, они были правы. Я вела себя глупо и безответственно, подвергая себя такому риску из-за кота, просто потому, что Милли немного огорчилась.
Во время завтрака, делая себе кофе, опрокидываю молочник. Должно быть, от беспокойства я становлюсь неуклюжей. Стоя на коленях вытираю разлитое с кухонного пола, когда раздается скрип сапог по гравию, а затем быстрый стук в дверь.
Это один из мужчин из Ле Винерс, худощавый и смуглый, с плоским лицом. Его форма, его близость мгновенно заставляют меня испугаться.
К страху примешивается чувство неловкости от того, что на мне передник, в руках полотенце, что он может рассмотреть мою кухню, которая выглядит неряшливо из-за мокрого белья, висящего на перекладине перед плитой. Во мне зарождается ощущение, что я позволяю ему увидеть слишком многое.
- Доброе утро, - говорит он. Его английский четкий и выверенный. Я вижу, что он замечает мой передник и молочную лужу на полу. - Боюсь, я пришел в неподходящее время.
Я уже готова сказать: «Все хорошо» - машинальный ответ на его признание. Но не все хорошо. Все не хорошо. Я прикусываю язык, не давая себе говорить.
Он протягивает руку. Это меня поражает. Думаю о том, как они бомбили гавань, когда все наши солдаты ушли, как стреляли по грузовикам, чтобы взорвать бензобаки, когда под ними прятались люди; вспоминаю тело Фрэнка, обгоревшее и истекающее кровью. Я качаю головой, убираю руки в карманы. Не могу поверить, что он считал, будто я захочу пожать ему руку.
Он опускает руку, слегка пожимая плечами.
- Капитан Макс Рихтер, - говорит он.
Внезапно меня охватывает страх. Он пришел, потому что я выходила на улицу во время комендантского часа. Он меня видел. У меня пересыхает во рту, язык прилипает к небу.
Легким требовательным жестом он показывает, что желает узнать мое имя.
- Миссис де ла Маре, - представляюсь я.
Он ждет продолжения, вопросительно заглядывая поверх моего плеча в дом.
- Мы живем здесь вчетвером: я, мои дочери и моя свекровь, - отвечаю я на его незаданный вопрос.
От входной двери можно заглянуть в гостиную. Я замечаю, что он смотрит в ту сторону и оборачиваюсь. Эвелин сидит в кресле и все видит. Он наклоняет голову, приветствуя ее. Она отвечает ему острым, как рыболовный крючок, взглядом, а потом опускает глаза.
- А ваш муж? - спрашивает он.
- Мой муж в армии.
Он кивает.
- Мы теперь будем вашими соседями, миссис де ла Маре.
- Да.
- И... думаю, вы знаете правила.
При этих словах на его лице появляется жесткое выражение, рот становится тонким, как порез от бритвы. Я понимаю, что мне бы хотелось, чтобы пришел другой офицер, тот, который со шрамом. Думаю, что, возможно, он был бы менее строгим, чем этот человек, и менее корректным и отчужденным.