- Вам не следует находиться на улице, миссис де ла Маре. Уже десять. Наступил комендантский час, - говорит он.
- Я знаю. Мне действительно жаль. Но мне было необходимо кое-что сделать.
Меня трясет. Я думаю: «Почему он здесь, в моем саду? Он меня ждал?» Эти вопросы пугают меня. Заставляю себя дышать, втягивая в себя всю прохладную сладость ночного воздуха.
- Что бы это ни было, оно могло подождать, - говорит он. - Существуют наказания. Вам не следует забывать об этом.
Я впиваюсь ногтями в ладони, чтобы удержаться от дрожи. Я думаю: «Может, если я объясню, может, тогда он не будет сердиться».
- Я ходила в Ле Брю, - говорю я. - Где танцы. Там моя дочь.
Он молчит. Ждет. Я слышу далекое журчание воды в маленьком ручье в Белом лесу и в потоке, что бежит вдоль дороги. И слышу его дыхание и тихий щелчок, когда он прочищает горло.
- Я прошла через поля, - рассказываю я, - и думала, что никто не увидит. - Я не стану, возможно, просто не смогу, объяснять, что произошло. - Я хотела увидеть, где она. Хотела знать, что она в безопасности.
Слова вылетают из меня, голос дрожащий и пронзительный.
- Ваша дочь Бланш? - спрашивает он.
- Да.
Я в замешательстве от того, что он знает ее имя, как будто он что-то у нас украл. Но, конечно, выглядывая из окон Ле Винерс на наш двор, он должен был нас видеть, должен был слышать, как я с ней разговариваю. Мысль о том, что он за нами наблюдает, тревожит меня. Я задумываюсь о том, что еще он узнал о нас.
Белый лунный свет льется вокруг; под деревьями лежит густая тьма, украшенная по краям словно вырезанными из бумаги силуэтами листьев. Я не могу видеть выражения его лица, и не думаю, что он видит мое. Когда он поворачивается ко мне, его лицо полностью в тени.
- Вам не надо за нее волноваться. Один из ребят отвезет ее домой в конце вечера, - говорит он.
Я чувствую его взгляд.
- Дело в том... ей всего четырнадцать, - говорю я. - Я была недовольна тем, что она ушла. Ей не следовало идти. - Потом я думаю, зачем я это сказала. Показав свою слабость, показав, что моя дочь меня ослушалась. - Я просто хотела убедиться, что с ней все хорошо... - Мой слабый голос стихает.
- И что же вы увидели в Ле Брю? - спрашивает он.
Я думаю: «Что же я увидела?» Я думаю о Селесте в ее васильковом платье, от которого разливается сияние; о Бланш, облокотившейся на рояль, разрумянившейся, немного испуганной; о молодых людях в форме. О том, как это красиво - и неправильно. Все эти мысли путаются у меня в голове, сбивая меня с толку. Я ничего не отвечаю.
- Надеюсь, то, что вы увидели, вас не сильно встревожило, - говорит он. В его голосе проскальзывает веселье.
- Они танцевали, - глупо отвечаю я.
- У Стефана много пластинок, - говорит он. - Стефану нравится Коул Портер.
Я замечаю, что он специально для меня называет юношу по имени. Не по званию и фамилии. Это необычно, я понимаю, что это своего рода уступка.
- Может, сигарету? - предлагает он.
Он достает пачку «Gauloises» и предлагает мне одну. Это меня пугает. Потом я думаю: «Если бы мне грозили неприятности, стал бы он предлагать мне закурить? Возможно, он не собирается делать ничего слишком ужасного».
Я не решаюсь. Я знаю, что не должна принимать от него ничего. Но здесь, в темноте сада, это не кажется важным. Всего лишь сигарета. Когда я ее беру, у меня все еще дрожат руки, и я знаю, что он это видит.
Он достает зажигалку и наклоняется; его лицо так близко к моему. Он неуловимо пахнет днем: кожей, потом, прокуренными комнатами, в которых он был. Сложенной ладонью он закрывает огонек от ночного ветерка. В отсвете пламени его кожа на мгновение кажется пугающе красной. Я вижу выступающие вены, бледные волоски на тыльной стороне его рук.
Обычно я курю «Craven A». Я затягиваюсь и кашляю, как девчонка. Мне неловко.
- Слишком крепко для вас? - спрашивает он.
- Нет, нормально, - отвечаю я.
Я рада вкусу табака на губах, на языке. Дым поднимается между нами, словно дыхание зимним утром.
- Ваш муж воюет, миссис де ла Маре?
- Да.
- Я тоже женат, и у меня есть сын, - говорит он мне. - Герман. - Его голос теплеет, смягчается. В нем слышится нежность. Я удивлена тем, что он так много мне рассказывает. - Он воюет. Служит в Люфтваффе. Ему семнадцать лет, всего на три года больше, чем Бланш.
- Он кажется слишком юным, чтобы воевать. Мне всегда кажется, что... семнадцать - это так мало, - говорю я.
- Да, это мало.
- Должно быть, вы очень им гордитесь, - продолжаю я, не задумываясь. Так всегда говорят, когда кто-то упоминает о сыновьях в армии. А потом на меня наваливается вся бестактность моего замечания. Его сын - сын, которого он любит так сильно, что его голос смягчается, когда он произносит его имя, - этот сын сбрасывает бомбы на наши аэродромы. У меня такое чувство, будто я что-то предала.
Он смотрит на меня, как будто пытается прочесть по моему лицу, о чем я думаю.
- Да, я им горжусь, - говорит он. - Мы все гордимся своими детьми, не так ли, миссис де ла Маре?
- Да.
Он слегка двигается, и я слышу, как скрипят его сапоги и хрустят сухие яблоневые листья под его ногами. Вокруг нас носится летучая мышь, слишком маленькая, чтобы ее можно было разглядеть по-настоящему, смутная, как не до конца оформившаяся мысль.
- Когда вы в последний раз видели мужа? - спрашивает он.
- Он записался в армию в прошлом сентябре, - отвечаю я. - Несколько месяцев назад он приезжал домой в отпуск. Но не думаю, что снова увижусь с ним... пока война не закончится.
- Вы, должно быть, скучаете по нему.
- Да.
Я набираю в рот воздуха, как будто собираюсь что-то добавить, но останавливаюсь.
Чувствую, что он как-то по-своему истолковал мою запинку. Тишина, накрывшая нас, пугает меня. Я хочу, я должна ее нарушить, но не знаю, что сказать. Ни одна тема не кажется безопасной.
- Сейчас очень непростое время, - говорит он. - Для всех нас.
- Да, - соглашаюсь я благодарно. - Да, непростое.
Лунный свет ненадолго освещает его, и я вижу шрам на его лице. В моей голове возникает непрошеная мысль: мне ужасно любопытно, каким будет этот шрам на ощупь. Задумавшись, я словно ощущаю кончиками пальцев другую текстуру там, где растянутая кожа тонкая и гладкая. Я чувствую внезапный прилив желания - он так некстати, что его неправильность заставляет меня задохнуться. Вокруг нас сотней тихих голосов поют ручьи.
- Мое имя Гюнтер Леманн. Но вы можете называть меня Гюнтер, - говорит он.
Как будто мы еще будем разговаривать. «Но мы не будем», - убеждаю я себя. Этого больше не повторится.
Я знаю, он ожидает, что я скажу ему свое имя. Но я и так уже слишком многое выдала.
- Я должна идти, - говорю я ему.
- Да. Конечно, - отвечает он.
Я оставляю его и его сигарету там, под моими яблонями. Чувствую на себе его взгляд, пока пересекаю дорогу, которая сияет в лунном свете, словно река. Мое тело кажется неуклюжим, непривычным, как будто его неправильно соединили. Миновав ворота, я рада оказаться в знакомом сумраке своего дома.
Сижу на кухне и жду Бланш. Свет не включаю, просто сижу и жду. По комнате скользит лунный свет. В его холодной белизне обычные вещи выглядят по-другому, словно они ненастоящие.
Некоторое время спустя я слышу медленные мужские шаги, пересекающие дорогу, идущие за угол к воротам Ле Винерс. Интересно, о чем он думал все это время, пока курил в моем залитом лунным светом саду.
Наконец, слышу в переулке машину. Слышу, как Бланш весело желает спокойной ночи, как хлопает дверца автомобиля. Бланш тихо входит в дом, снимает у двери свои туфли, аккуратно ставит их. Она не видит меня.
- Бланш.
Она вздрагивает и оборачивается. Она словно боится, что я ее ударю, хотя я никогда раньше ничего подобного не делала.
Включаю свет. Она жмурится от того, что внезапно вокруг стало так ярко.
- Тебе не следовало уходить, поскольку я тебе не разрешала, - говорю я. - Ты поступила неправильно.