Я лежу, повернувшись к нему, глядя на него. На туалетном столике позади него стоит пузырек с духами, на котором в свете свечей пляшет стрекоза. Она будто горит. Профиль капитана на стене такой безликий, черный по сравнению с огненными крыльями.
- Кое-где в Германии очень красиво, - произносит он.
- Расскажи мне о ее красотах, - прошу я.
- Бавария очень красива, - говорит он. - Там живет дядя моей жены. Мы собирались поехать туда летом, до войны, до того, как все началось. Такого воздуха, как в лесах Баварии, больше нет нигде. Такой тишины, как там, больше нет нигде.
Пытаюсь их представить. Величественные леса, аромат можжевельника и сосны. Я невежественна, словно ребенок, и так мало знаю об окружающем мире.
- А вот Берлин давит, - говорит он. - Все эти большие здания, люди, живущие друг на друге. Мне не нравится находиться там долго. Люблю ехать куда глаза глядят. Чтобы ни о чем не думать...
Вспоминаю стихотворение, что выбрала для него:
Хочу бродить все дни,
Где всё цветёт.
Может, это был не такой уж и неправильный выбор, как я думала.
- Мне нравится рисовать в Баварии, - говорит он мне. - Поставить мольберт на склоне горы. Целый день тишины наедине с моим угольным карандашом и красками... Это те моменты, когда не нужно бороться, не нужно куда-то стремиться. Ты именно там, где должен, и все течет, как вода, выходя из-под твоей руки.
Мне кажется, что у каждого есть мечта, поддерживающая его. Мысль: «Вот закончится война...» Для Гюнтера мечта там, на фоне тех лесов и тишины. Именно там он оставил частичку себя. На склоне горы в Баварии, там, где его мольберт, кисти и маленькие тюбики с красками. Аромат можжевельника и тишина.
Говорю ему об этом.
- Вот, где бы ты был, если бы мог выбирать.
Некоторое время он молчит.
- Нет, Вивьен, - наконец произносит он. Потом поворачивается ко мне лицом. В нем чувствуется напряженность. - Видишь ли... может быть, ты действительно, как и говорила, слишком плохо меня знаешь. Из всех мест, что я мог бы выбирать, я хотел бы быть здесь, в этой постели.
Глава 36
На коврике у двери лежит конверт. На нем ни имени, ни адреса. Гадаю, кто же оставил его здесь и почему этот кто-то не остался поговорить?
Открываю конверт. Внутри лист бумаги, сложенный пополам. Разворачиваю. Комната вокруг меня начинает вращаться.
Послание составлено из букв, вырезанных из «Гернси-пресс» и наклеенных на бумажный лист. Буквы, словно пьяные, с кривыми углами, как будто их наклеивали в спешке, как попало. Но послание совершенно четкое: «Вив де ла Маре - подстилка для джерри!!!»
Быстро кладу письмо на столик в коридоре, как будто прикосновение к нему может ранить, как будто может опалить меня. Но я понимаю, что не могу оставить конверт здесь. Уношу его в гостиную, сминаю и бросаю в огонь. Бумага разворачивается, занимается пламенем, по ней пробегает красная линия. Я смотрю, как конверт вспыхивает, чернеет и рассыпается в пепел. Даже подумать не могу - и не хочу - о том, кто мне его отправил.
В комнату позади меня заходит Эвелин, под ней скрипит пол. Она осторожно садится в свое любимое кресло и берет из корзинки вязание.
- Что-то горит, - говорит она. - Что это здесь горит? Я чувствую. Что-то горит в камине.
- Ничего, Эвелин, - отвечаю я. - Не беспокойся.
- Кто это сжигает письмо? - спрашивает Эвелин.
Она может увидеть сожженную бумагу в камине. Я разбиваю пепельные фрагменты. Даже сейчас, когда письмо полностью сожжено, оно все еще стоит у меня перед глазами. Перекошенные газетные буквы, уродливые слова.
- Это не письмо, - отвечаю я. - Ничего такого. Просто старый рисунок Милли.
Я задаюсь вопросом, откуда Эвелин знает, что это было письмо. Она видела его на коврике у двери? Она видела из своего окна, которое выходит на переулок, кто принес его? Но я не могу спросить об этом, не в силах узнать, кто оставил его там, потому что я уже сказала ей, что это не письмо.
Эвелин принимается за вязание. Ее пальцы двигаются резво, спицы звучат яростно, как упрек.
Некоторое время она молчит. Я же задумываюсь над тем, что случится со мной? Многие ли знают и кому они уже рассказали? Представляю, как люди будут меня осуждать, если узнают про мою любовную связь. Я представлю холодный взгляд Эвелин, Гвен и моих детей, они отвернутся от меня. Становится трудно дышать. Боюсь, что Эвелин увидит на моем лице чувство вины и страх.
Она внезапно перестает вязать, держа спицы острием вниз. Ее руки словно ослабли, петли начинают соскальзывать. Подхожу к ней, опасаясь, что ее вязание распустится и расстроит ее.
- Где Юджин? - спрашивает она. - Куда он делся?
- Эвелин, Юджина здесь нет. И тебе это известно.
- О.
Я сжимаю ее руки вокруг спиц. Ее кожа холодная и тонкая, как бумага... почти не похожа на плоть. Эвелин снова начинает вязать.
- Где Юджин? - спустя какое-то время снова спрашивает она. - Хочу поцеловать его на ночь. Кто-то же должен.
Она одаривает меня весьма суровым взглядом.
- Эвелин, Юджин на войне. Он очень храбрый, - говорю я.
- Письмо было от него? Ты сожгла его письмо?
- Нет, конечно же, нет. С чего бы мне это делать?
- Он нам не пишет, - говорит она.
- Нет, он не может. Ты же знаешь. Я уверена, он хотел бы написать, но просто не может. Письма не дойдут. Пока здесь немцы. Идет война, Эвелин, помнишь?
- Война. Все говорят, идет война. Они постоянно говорят, что идет война, - отвечает Эвелин. - Но что-то я не вижу здесь боевых действий. На самом деле, скорее наоборот.
Запах бумаги совсем слабый, в воздухе от него почти не осталось и следа... но кажется, что он останется здесь еще надолго.
Глава 37
Однажды, лежа в кровати, я прикасаюсь к шраму на его лице. Кожа под моим пальцем мягкая, как у ребенка.
- И как это случилось? - спрашиваю его.
Некоторое время он молчит. Словно в его голове роится куча слов, но он не знает, с чего начать. У него серые, словно дым из осенних садов, глаза.
- Это отчим, - говорит он.
Я ошарашена. Такого я не ожидала. Думала, что шрам - это результат ранения.
- Твой отчим?
- Он меня ударил, и я упал на печь.
- Ты не рассказывал мне про своего отчима.
Наши знания неравны: он знает о моем детстве гораздо больше, чем я о его.
- Родной отец умер, когда мне было шесть, и мать снова вышла замуж. Отчим был очень сложным человеком. Он был пастором. Все им восхищались, но дома он был очень жестоким, - сказал Гюнтер.
Пытаюсь представить себе его отчима - холодного, сурового и праведного.
- Как ужасно.
Мой голос звучит жалко, тоненько, как будто мои слова невесомы.
- Ты учишься держать язык за зубами, - говорит он мне. - Учишься держаться в стороне... делать то, что тебе сказано...
- Да, конечно, - мягко говорю я, не желая вторгаться в его мысли, желая, чтобы он продолжал говорить.
- Я много думал над этим, - продолжает он. - Когда ты маленький, ты рассуждаешь так: «Мой отчим прав, ведь так? Может быть, я плохой ребенок». Если он так говорит, значит, наверное, это правда. Особенно, когда этот человек столь могуществен, и ты от него зависишь. Ты должен верить, что он прав.
Он глубоко затягивается. Моя голова лежит на его груди. Слышу, как его сердце, словно от бега, бьется быстрее, когда он рассказывает свою историю. Его мысли тягучи и полны раздумий.
- Но потом, когда я подрос, я уже так не думал. Я пришел к пониманию, что мой отчим был жестоким человеком.
- По твоим словам, очень жестоким, - отвечаю я.
Он, ёрзая, немного отодвигается от меня, как будто моя близость отвлекает его от того, что он хочет рассказать. Я лежу на своей половине и наблюдаю за ним.
- Однажды вечером он ударил моего брата. До этого раза он всегда бил только меня. За что-то незначительное, воду на полу разлил. Отчим обвинил в этом брата и избил его. Я должен был защитить того, дать отпор отчиму. Тогда я уже был достаточно большим, мне было одиннадцать. Для своего возраста я был крупным, смог бы с ним побороться. Но я этого не сделал.