- Тогда почему ты позволил ему вступить туда? - спрашиваю я.
- Приходится быть осторожным, нельзя выделяться, - отвечает он. - И еще, до того как Герман вступил в «Гитлерюгенд», он был непослушным мальчиком. Водил плохую компанию. Это движение дало ему целеустремленность. Жена говорит, что это хорошо, что жизнь без цели не имеет смысла... Сейчас мой сын уже в партии.
Я леденею от шока: сын моего возлюбленного - нацист.
- Значит, ты не смог его остановить? Ты считаешь, что они перегибают палку, но не смог его остановить?
Он качает головой.
- Это было бы глупо, - осторожно говорит он.
Я думаю о том, что мы слышали: о подожженных синагогах, о том, как у евреев отнимают бизнес, о разбитых окнах, оскорблениях, уличных избиениях. Я молчу.
Но он слышит мой невысказанный вопрос.
- Ты должна понять, Вивьен. Мы не могли продолжать жить, как раньше. Германия стояла на коленях. Депрессия ужасно отразилась на нас. Наш мир состоял из чувства голода и инструкций по технике безопасности. У нас не было ничего. - Он пристально вглядывается в тени, притаившиеся в углах комнаты, словно перед его глазами снова разворачиваются прошедшие годы. - Привычки, приобретенные в то время, живы до сих пор. У Илзе на дверце буфета висит мешочек для разломанных печений и крошек: ничего нельзя выкидывать почем зря. Что-то должно было измениться, - продолжает он. - Сначала мы приветствовали Гитлера. Его появление казалось нам проблеском надежды. До Гитлера нам было нечего есть, а когда он пришел, у нас появилась еда... Но многое из того, что они делают, я считаю неправильным... - признается он.
- То есть, если бы ты мог выбирать, то не стал бы сражаться на этой войне?
Я жалею, что выразилась именно так. Получается, что я говорю за него.
- А кто из нас выбрал бы войну? Кто захотел бы, чтобы наши жизни оказались разорваны на куски? - Он сердится на то, что мне вообще пришло в голову спросить такое. - Но я никогда не сказал бы этого нигде, кроме как здесь. Всегда нужно думать о безопасности своей семьи.
Я вспоминаю, что говорила ему раньше, когда он рассказал мне о том, как его бил отчим, о том, что он должен был дать ему отпор: «Разве у тебя был выбор?» Думаю: «Разве у кого-нибудь из нас есть выбор?» Но я не знаю ответа на этот вопрос.
Он убирает фотографию в карман и возвращается ко мне в кровать. Я слышу, как снаружи завывает ветер, словно вышедший на охоту хищный зверь, как он стремится отыскать лазейку в мой дом через малейшую трещину или щель.
Глава 40
Февраль. Приходит Джонни и приносит мне подарок, завернутый в коричневую бумагу. Он кладет его на стол в кухне и начинает разворачивать слой за слоем. Внутри обнаруживается пергаментная бумага, на которой блестят потеки крови.
- Вот, тетушка. Вам подарок.
Целый убитый кролик. Гвен освежевала его для меня, так что видно бледное красное мясо, но он все еще похож на кролика. Однажды, не так давно, вид мертвых животных вызывал у меня печаль. Сейчас я просто думаю о том, как стану его готовить, добавив несколько веточек тимьяна и розмарина, каким густым получится соус, каким вкусным он будет.
- Твоя мама ангел, - говорю я. - Но вы точно уверены, что можете поделиться им?
- Не волнуйтесь, тетя Вив. Эти кролики плодятся, как... ну, вы знаете.
Я завариваю ему чашку кофе из пастернака. Я научилась его делать: раскладывать кусочки пастернака на решетке, поджаривать их нужное время, пока они не станут ярко-коричневыми, как древесная стружка, а затем измельчать. Это лучше, чем ничего, но у такого кофе горелый привкус.
- Ты не обязан его пить, если тебе не нравится, - говорю я Джонни.
Но он быстро выпивает.
Моя комната залита ясным белым светом ранней весны, тем светом, который выдает грязь в тех местах, где не убирали уже некоторое время, паутину и комочки пыли, что пропустили тусклыми зимними днями. Этот свет омывает Джонни, освещая его живость, беспокойные руки, острый взгляд ореховых глаз. Я смотрю, как он пьет кофе, и думаю о том, как же люблю его.
- Так чем ты занимаешься, Джонни? Все еще рисуешь знаки «V»? - спрашиваю я.
Он не торопится отвечать. В этой тишине, что повисла между нами, я чувствую: что-то меняется.
Его кадык дергается, когда он сглатывает.
- Я хотел сказать вам, тетя Вив. Мы затеяли новое дело, я и Пирс Фалья.
Но он не кажется очень бодрым и не желает встречаться со мной глазами.
- Он, Пирс, собирался прийти сюда, - говорит Джонни.
Он слегка запинается. Я не понимаю, что он имеет в виду. Понятия не имею, с чего бы Пирсу захотелось прийти в Ле Коломбьер.
- Я сказал ему не приходить.
В кухню крадучись входит Альфонс, привлеченный запахом сырого мяса. Он ходит вокруг стола и громко мяукает, а затем подбирается, готовясь запрыгнуть на стол. Я хватаю его, отношу в коридор и захлопываю дверь. Он скребется и подвывает: этот наполовину человеческий звук нервирует, словно его издает какое-то жуткое существо.
- Видите ли, тетя Вив, дело в том...
Джонни не смотрит на меня. Он протягивает ладонь в беспомощном жесте и опрокидывает свою чашку с кофе. Остававшаяся на дне темная мутная жидкость выплескивается на стол. Джонни ставит чашку обратно, но не замечает разлитого.
Я знаю, что нужно взять влажную тряпку, но у меня вдруг начинают трястись ноги, и я не уверена, что они меня удержат.
- Дело в том... - Его взгляд скользит мне за спину. - Дело в том... что на Гернси есть женщины, которые делают то, чего делать не следует. Они слишком дружелюбны. Поступают не так, как должны. Вы знаете, о чем я.
Он краснеет, лицо и шея, румянец яркий, как клубника.
У меня начинает колотиться сердце, и я думаю, может ли он видеть, как сильно оно бьется под моей блузкой.
- Уверена, что такие есть. - Я говорю небрежно и легко, как будто для меня это не имеет значения. - Мужчины и женщины... ты знаешь, как это бывает.
И тотчас жалею о сказанном. Я слышу, как за дверью вопит и скребется кот.
- У нас есть несколько наводок. Мы знаем их имена и где они живут. Мы не позволим им уйти от наказания, тетя Вив, - говорит он. - Мы нарисуем свастику на их домах. Чтобы показать им, что мы знаем. Чтобы показать, что им должно быть стыдно.
- Джонни. Какая от этого польза? Вы только попадете в беду.
- Человек делает то, что должен, - отвечает он.
Именно это он говорил мне раньше. Но сейчас в его голосе нет той ясной уверенности, к которой я привыкла.
- Ты рассказывал об этом маме с папой? - спрашиваю я.
- Не совсем.
Я думаю: «Тогда зачем ты рассказываешь это мне, Джонни?» Невысказанный вопрос висит в воздухе между нами. Слова кажутся такими плотными, осязаемыми, будто можно протянуть палец и дотронуться до них.
Джонни изучает стол, словно там, в структуре дерева, зашифрован секретный код.
- Пирс говорит... он говорит, что про вас ходят слухи, тетя Вив. - Его голос такой тихий, что я едва слышу. - Про вас и одного из немцев из Ле Винерс. Пирс хотел нарисовать свастику здесь, на стене Ле Коломбьер. Но я сказал, что это, конечно же, не так. Я сказал, что он наверняка ошибается.
Но я слышу вопрос в его голосе.
Сердце подскакивает к горлу.
- Джонни, ты не должен слушать сплетни.
- Тетя, он говорит, что вас видели в машине с одним из них.
Чувствую волну облегчения: это все, что ему известно.
- Ах это, - говорю я. - Что ж, это правда. Он подвез меня до дома. Шел дождь. Я проколола колесо.
Он поднимает на меня глаза. У него бледный, несчастный вид.
- Шел дождь, а мне надо было вернуться к Милли. - Слышу умоляющие нотки в собственном голосе. - Ее бабушка теперь не может за ней приглядывать. Она не совсем в себе... Я не люблю оставлять их одних надолго.