- Не уходите слишком далеко. И возвращайтесь до темноты.
Мои слова встречает тишина. Дети уже пересекли дорогу, прошли фруктовый сад и устремились в лес. Их звонкие голоса следуют за ними как флажки.
Я прибираюсь на кухне. Выставляю банки со сливами на пол кладовой. Приятно видеть такое изобилие, все эти тяжелые стеклянные банки, заполненные красно-розовыми фруктами. Я мою пол на кухне, хотя на самом деле в этом нет необходимости.
Когда тени от деревьев становятся длиннее и протягиваются через дорогу, словно цепкие руки, меня охватывает тревога, и мне хочется, чтобы Милли оказалась со мной, в безопасности дома. Это первый раз, когда она уходит гулять.
Но задолго до назначенного времени Симон провожает Милли до нашей двери и отправляется по дороге к своему дому. Милли вбегает в гостиную, где я штопаю вещи, а Бланш расчесывает волосы. Милли грязная, растрепанная и разрумянившаяся от счастья.
- Симон забрался на верхушку дерева, - рассказывает она.
- Мальчишки такие хвастуны, - говорит Бланш, прерывая расчесывание. Она сидит, наклонившись вперед, так что ее блестящие светлые волосы свисают вниз, и считает. Каждый день перед сном она старается провести по волосам сто раз.
- Что ж, я надеюсь, он не думал, что ты тоже полезешь туда, - отвечаю я Милли.
- Он искал старое гнездо лесного голубя, - объясняет она. - Я должна была поймать его, если он упадет. А потом мы устроили в лесу убежище. Мы прятались от бомб. Бомбы убили всех, но в нас не попали... А потом мы были солдатами.
Она стреляет в Бланш из воображаемого пистолета.
- Честно говоря, Милли, девочки не стреляют. Тебе следует это знать, - говорит Бланш.
Она выпрямляется и откидывает волосы назад. Смотрит на свое отражение в зеркале над каминной доской, немного позируя. Свет мерцает в потоке ее волос.
- Я нравлюсь Симону по-настоящему, - хвастается Милли. - Он говорит, что на самом деле я совсем не похожа на девочку.
Можно подумать, что это наивысшая похвала.
После этого большинство дней после школы Симон играет с Милли.
Однажды вечером она приходит домой возбужденная, напуганная и едва дышит.
- Мы устроили военный лагерь в сарае мистера Махи, - говорит она.
Сарай Питера Махи стоит сразу за моим садом, на тропе через поля, по которой я ходила в Ле Брю. Мистер Махи не заботится о сарае и вряд ли заглядывает в него. Он складирует там старую сельскохозяйственную технику, к которой не может найти запчасти. И еще там есть расшатанная лестница, ведущая на сеновал. Дети могут полезть на нее и свалиться.
- Вы должны быть очень осторожны, когда играете там. Нельзя играть на тракторе. И нельзя забираться на сеновал.
- Мы были очень осторожны, мамочка.
- Ты вся запыхалась.
- Это потому, что за нами гнались.
- Гнались, Милли? Кто за вами гнался?
- Пес мистера Махи, - говорит она. - Его пес очень злобный. Мы шли обратно позади дома, и он гнался за нами по дороге.
Я знаю пса, огромную немецкую овчарку, довольно злую. Это меня тревожит.
- Что же вы делали, что он за вами погнался? - спрашиваю я.
- Симон бросил в него камень.
- Нет, Милли. Это очень плохой поступок.
- Симон не плохой. Это был очень маленький камень.
- Ему не следовало этого делать.
- Он был маленький, как листочек, - говорит она. - Правда-правда малюсенький. Вот такой.
Она сводит вместе большой и указательный пальцы, оставив между ними совсем небольшое расстояние.
- Меня не волнует, насколько он был маленький.
Я ощущаю некоторое сомнение: есть в Симоне какая-то дикость, что-то, что заставляет его не слушаться взрослых. Меня тревожит, что он научит этому Милли.
- Вы больше не должны этого делать, ни один из вас, - говорю я.
- Я ничего не делала. Правда, мамочка.
Глава 45
Теперь, когда Милли в школе, у меня появилось чуть больше свободы, хотя я не люблю оставлять Эвелин одну надолго.
Однажды ноябрьским днем я отправляюсь на велосипеде в город. Покупаю хлеб и мясо, лук-севок, меняю книгу в библиотеке. Я сумела найти несколько мотков шерсти для Эвелин и купила немного толченого каррагинана в магазине Карра в пассаже. Каррагинан получают из водорослей, и его можно использовать как желирующий агент. В «Пресс» был рецепт джема из репы. Звучало не слишком привлекательно, но я подумала, что попробую его приготовить.
По дороге к дому я поднимаюсь на холм и проезжаю виллу Акаций, где когда-то жил Натан Исаакс, куда я ходила на музыкальные вечера, до того как он уплыл на корабле. Вспоминаю эти вечера: немного богатого кларета, ласковое пламя в камине, «Весенняя соната» для скрипки и фортепиано Бетховена.
Натан любил Бетховена больше всех. Он был прекрасным скрипачом, намного лучшим музыкантом, чем я. Есть в скрипке нечто такое - нежная тягучесть, то, как она парит и поет, - что заставляет фортепиано казаться несколько заурядным.
Думаю, как сейчас дела у Натана. Он рассказывал, что дом его кузины в Хайгейт полон родственников. Надеюсь, что они не слишком шумные. Надеюсь, у него есть комната, где он может играть на своей скрипке. Вилла всегда выглядела изысканно: дверной молоток в виде блестящего латунного льва на зеленой входной двери, перед домом ухоженная лужайка с цветочными бордюрами.
Но без него все выглядит запущенным и ветхим. Цветочные клумбы заросли конским щавелем и бледной мертвой травой, а головки гортензии шуршат и шелестят на ветру словно коричневая оберточная бумага.
Соленый воздух сдувает волосы с моего лица, и меня охватывает внезапная грусть от того, что мир меняется и так много надорвано, заброшено, уничтожено.
Когда я прохожу мимо входной двери, из нее выходят двое мужчин. Я понимаю, что это не жители острова. Худые, одетые в лохмотья, они разговаривают на незнакомом мне языке. Это не немецкий, который я теперь узнаю.
Они выглядят несчастными и потерянными. Их тени неровные и тонкие, словно ветки зимой. Я понимаю, что они дрожат. Сегодня при таком ветре, что дует с моря, просто необходимо хорошее шерстяное пальто.
Этот неизвестный на нашем острове язык очень меня нервирует. Кто они такие, почему они здесь, так далеко от дома?
Свет теперь уходит очень рано; уже темнеет. Кричат чайки. Приближается зима.
Той ночью, когда приходит Гюнтер и мы вместе лежим в покое моей кровати, я спрашиваю об увиденных мужчинах.
- Я видела людей в Сент-Питер-Порте. В доме, который называется вилла Акаций. Я бывала там до того... Ты знаешь, до того, как все это случилось... Они иностранцы, не с острова. И не немцы. Они выглядели очень худыми, и у них не было теплой одежды.
Что-то в нем напрягается при моих словах. Я замечаю, как слегка сжимаются мышцы вокруг рта.
- Фюрер хочет укрепить эти острова, - осторожно говорит он. - Он очень горд своим завоеванием. Мы не имеем никакого отношения к укреплениям.
- Что значит «не имеете никакого отношения»?
- Это другое подразделение - «Организация Тодта». Они привозят рабочих, чтобы строить оборонительные сооружения вокруг островов.
- Привозят откуда?
Я вспоминаю язык, который не узнала.
- Некоторых из Голландии и Бельгии. Некоторых из Польши и России. Это военнопленные или добровольцы. Некоторые из них строят лагеря, чтобы жить в них... Не волнуйся об этом, - говорит он, убирая волосы с моего лица. - Давай оставим войну снаружи. Будем только вдвоем, ты и я.
Но позже ночью он внезапно просыпается. Его неожиданное движение будит и меня. Он дрожит, и эта дрожь передается мне. Должно быть, во сне его преследовал какой-то страх, ночной кошмар.
Я задула свечи, но лунный луч просачивается сквозь занавески и падает на лицо Гюнтера, на его глаза. Они направлены на меня, но, кажется, смотрят сквозь, словно он меня не видит. Его лоб блестит от пота в бледном свете луны. Я напугана.