Я глажу его по руке, пытаясь вернуть его в настоящее.
- Гюнтер. Тебе нечего бояться. Все в порядке. Это Вивьен. Дорогой, ты здесь, со мной, помнишь?
Он продолжает смотреть.
- Гюнтер...
Его лицо меняется.
- Ох, - говорит он. - Ох. Вивьен.
Он трет лицо рукой и снова становится самим собой.
Я думаю: что же он видел во сне? Но он не рассказывает мне, а я не спрашиваю.
В сгущающихся сумерках я возвращаюсь от Энжи. Неподвижный воздух приобрел оттенок сепии. Ветра нет, большая редкость на Гернси. Одинокий бурый лист падет, описывая медленные спирали.
Мир вокруг кажется пустынным, а тени - темно-фиолетовыми, как чернослив. С наступлением сумерек местность словно погружается в печаль. Над бледной землей и черными деревьями раскинулось небо, похожее на темно-синюю золу.
Я иду по перепутанным длинным теням тополей, растущих по обочинам, мимо земли, принадлежащей Ренуфам. Замечаю, что Джозеф Ренуф установил на поле пугало, сейчас его скрывают фиолетовые тени.
Пугало сделано очень умно, из палок и веток, и одето в рваные обноски. Мои шаги звонким эхом отдаются в тишине улицы. Тянет прохладой наступающей ночи.
Прохожу дальше. Но что-то в увиденном беспокоит меня, что-то неуловимое. Шорох листьев за спиной заставляет меня резко повернуться. Страх хватает меня за шкирку: пугало в поле передвинулось на другое место.
Все волоски на моем теле встают дыбом. Теперь я вижу лицо пугала, вижу, что это человек. Не знаю, кто он и что делает здесь, в пустынных сумерках на поле Джозефа Ренуфа. Я боюсь, что он меня увидит, боюсь, что он может быть опасен, но он, кажется, меня не замечает.
Он полностью сосредоточен на том, что держит в руке. Похоже на капустную кочерыжку. Я вижу, как он подносит ее к лицу и яростно вгрызается.
Что же могло случиться, чтобы человек опустился до подобного - есть выброшенную кем-то кочерыжку? Он сбежал из какой-то тюрьмы? Он сумасшедший?
Перед тем как уйти за поворот, я снова оглядываюсь, но оборванный мужчина исчез, как будто его там никогда и не было. Как будто я вызвала его из темных глубин своего разума.
Теперь темнеет рано, и Милли с Симоном не могут после школы играть на улице. Иногда Милли ходит в гости к Симону, а иногда он приходит к нам.
Когда они вместе играют в доме, Эвелин приходится тяжело.
- У меня болит голова. Какой грохот, - говорит она. - Туда-сюда, туда-сюда.
Я велю им быть потише, но мои предупреждения пролетают у них мимо ушей.
Эвелин слышит, как они поют на немецком: «Stille Nacht, Heilige Nacht». Они учат рождественские гимны в школе. Эвелин стучит спицей по ручке кресла.
- Прекратите сейчас же, - требует она.
Милли заливается краской.
- Прости, бабуля.
Про себя я думаю: это хорошо, что они учат немецкий. Оккупация может продлиться долго, и если они научатся говорить по-немецки, то будут лучше подготовлены. Хотя я никогда не говорю этого Эвелин.
- Эвелин, их научила мисс Делейни. Это ничего не значит, - говорю я.
- А вот тут ты ошибаешься, - отвечает она. - Это точно кое-что значит. Может быть, эти варвары и пришли на Гернси, но мы не собираемся пускать их в наши дома.
С горящим лицом я отворачиваюсь от нее.
Я отправляю их играть в маленькой мансарде в дальней части дома, откуда их не будет слышно. Эвелин снова принимается за вязание. Я не вижу детей, пока не зову Симона вниз, чтобы сказать ему, что пришло время идти домой.
- Вы хорошо поиграли, милая? - спрашиваю я Милли, когда он уходит.
Она энергично кивает.
- Симон оборот, - говорит она. - У него мех и очень большие зубы.
Я прошу ее повторить, потому что не понимаю слово.
- Оборот, мамочка. Ну, знаешь. Ты знаешь, кто такой оборот.
- Нет, не знаю.
Она смотрит на меня полным сомнения взглядом, как будто не может поверить в мое невежество.
- Оборот выглядит, как человек, но при свете луны...
Она закидывает голову и издает страшный волчий вой.
- А, оборотень, - говорю я.
- Да, конечно. Оборот меня укусил. Смотри.
Она гордо вытягивает руку, и я вижу исчезающие белые отметины от зубов. Я в ужасе.
- Милли... ты не должна позволять Симону кусаться.
- Не волнуйся, мамочка. Крови не было.
- Надеюсь.
- И вообще, это была всего лишь игра. Мы притворялись. На самом деле он не такой, - говорит она.
- Нет... конечно нет.
- А можно я расскажу тебе секрет, мамочка?
Я киваю.
Она притягивает мою голову вниз к своей и шепчет мне на ухо:
- Симон знает, где живет настоящий оборот.
- Милли, настоящих оборотней не бывает. Никогда.
Она меня не слушает.
- Этот оборот настоящий, - говорит она. - Оборот, про которого я говорю.
Ее ротик очень близко ко мне, я ощущаю ее дыхание на своем лице. Она шепчет театрально, с чувством:
- Он рыскает по дороге, которая ведет от Сент-Пьер-дю-Буа в Тортевал. А перед собой он толкает тачку, полную репки. И он любит есть плохих детей.
В ее голосе слышится страх.
- О, и откуда же Симон это знает?
- Ему сказал старший брат, - говорит она. - Это самая настоящая правда, мамочка.
- Нет, милая. Это просто сказка.
Она категорично мотает головой.
- Старший брат Симона знает много чего, - говорит она. - Старший брат Симона сделал биплан из картона и клея. Он правда летает. Симон мне показывал.
Я сержусь на Симона и на его старшего брата за то, что они так пугают Милли.
Приходит Джонни с баночкой яблочного чатни от Гвен и мешком свежесобранного шпината. Мы сидим за кухонным столом и пьем мятный чай, который я приготовила.
Джонни больше ничего не говорил о затее со свастиками, но между нами появилось напряжение: короткие неловкие паузы в разговоре и некоторая сдержанность в его глазах.
Чтобы заполнить одну из пауз, я спрашиваю его о людях, которых видела у дома Натана.
- Наверное, вы видели рабочих из Голландии и Бельгии, - отвечает он. - Сейчас с континента привозят много рабочих. Гитлер строит кольцо бетонных укреплений вокруг всего острова.
Я задаю вопрос, который не смогла задать Гюнтеру.
- Но зачем, Джонни? Это бессмысленно. Как будто они действительно ожидают атаки КВВС[4]. Но никто не думает, что это произойдет. Все считают, что Черчиллю на нас плевать. Мы всего лишь маленький остров.
Джонни пожимает плечами.
- В общем, они строят, - говорит он. - Похоже, это план Гитлера. Те рабочие, которых вы видели в Сент-Питер-Порте, с ними обращаются не так уж плохо, им даже платят небольшую зарплату.
Я думаю об увиденных мужчинах, о том, какие они худые, о том, как они дрожали на соленом ветру.
- Они выглядели так, будто с ними обращаются весьма плохо. Они выглядели так, будто ничего не ели.
Джонни качает головой. Между его глазами пролегли мелкие морщинки, тонкие, словно порезы.
- В рабочих лагерях хуже, намного хуже. Знаете, как в том лагере, который они строят на холме рядом со скалами, что над Ле Талье.
- Я не знала, - говорю я. - Я никогда не хожу туда.
- Там строят укрепления на вершинах скал. И этот лагерь - жестокое место. Людей там вообще едва кормят.
И тут я понимаю.
- Я видела человека на поле. Он был очень худой. Думаю, он ел капустную кочерыжку. Я приняла его за пугало, пока он не пошевелился, и я не увидела его лицо.
- Наверное, он из лагеря, - говорит Джонни. - Люди оттуда выглядят действительно жалко. Они из Польши и России, большая часть. Они как рабы, люди, которые там работают, с ними обращаются, как с рабами. Хуже, чем с рабами. Их бьют. - Его лицо темнеет. - Я видел там человека, которого повесили на дереве. Тело провисело много дней.