- Звучит так, словно это дивное место.
Он кивает.
- Но я бы не сказал, что жизнь там идеальна. Когда я был ребенком, мы часто голодали. - Кирилл, вспоминая, выдувает сигаретный дым. - Тяжелым месяцем был февраль. Иногда нам целую неделю приходилось есть старую картошку. Первым признаком весны был щавель. Мама посылала нас с братом собирать его для супа. Вторым признаком был молодой картофель. Только тогда ты снова начинал жить...
Некоторое время от молчит.
- Словно тьма навалилась, когда я уехал оттуда, - говорит он.
- Понимаю, - соглашаюсь я.
- Иногда мои воспоминания не такие ясные. Но, разговаривая с вами, я вижу все очень четко.
Внезапно до меня доходит, что он говорит лишь про детство. Как говорили мы с Гюнтером, когда он впервые оказался в моей кровати. И, наверное, это происходит по той же самой причине: прошлое, независимо от того, насколько оно было сурово, гораздо безопаснее сегодняшнего дня.
- Расскажите нам про маму и брата, - прошу я. - О семье.
- Все в моей семье были музыкантами. В той жизни я создавал скрипки. Днем я мог работать в поле, а ночью мастерил скрипки. И мой отец делал то же самое. Он меня и научил.
Это меня удивляет. Не ожидала, что у него такая богатая жизнь, такое умение. Возможно, я считала, что его лохмотья и вечный голод дают представление о нем... что его бедственное положение показывает, что он за человек. Но я ошиблась: его бедственное положение ни о чем не говорит.
- Когда я был ребенком, партия поощряла занятия музыкой, - говорит он. - Музыка на свадьбы и праздники, костюмы и танцы. Все то хорошее, что и так всегда у нас было... Последние годы, под руководством Сталина, эти вещи больше не поощрялись. Но я продолжил мастерить свои скрипки в небольшой мастерской в задней части дома.
Пытаюсь осознать сказанное. Что значит партия? Беларусью правит Сталин, она под руководством России? До нападения немцев она была частью республики большевиков? Я думаю о том, что очень мало знаю об остальном мире. И мне любопытно узнать, какую музыку он играл. Интересно, есть ли в ней та же необузданность, что в народном творчестве Восточной Европы... вместо любимой мной меланхолии мазурок Шопена.
Смотрю на Милли. Она внимательно слушает, почти не моргает. У нее такой же взгляд, какой бывает, когда я читаю ей сказки.
- Я любил свои скрипки, - говорит Кирилл. В голосе на краткий миг появляется гордость. - Возможно, слишком сильно. Моя жена поговаривала, что я женат на своих скрипках... Жена часто на это жаловалась. Другие женщины могли пожаловаться, что их мужья много пьют, а моя, что я слишком много времени провожу за работой.
- Вы женаты? - Я удивлена. Мне кажется, он слишком молод для женитьбы.
Секундное молчание. Его лицо темнеет.
- Ее звали Даня, - говорит он.
Слышу прошедшее время. Меня охватывает легкий страх. Я боюсь спрашивать о ней дальше. Может, потом. Не сегодня.
- У меня здесь, на Гернси, был друг. Он тоже играл на скрипке, - говорю я. - Мы играли дуэтом. Он уплыл в Англию. Мне всегда нравилась скрипка...
Его лицо светлеет, когда я говорю об этом.
- Создавать скрипки просто потрясающе, - говорит он нам.
- Да, должно быть, так и есть.
- В нее вкладываешь всю свою заботу. Она такая меленькая, такая хрупкая, ее легко сломать. Но она так чисто поет, - говорит Кирилл.
Я вспоминаю о Натане Исааксе и той музыке, что мы играли... «Весенняя соната» Бетховена. Высокие чистые ноты, словно человеческий голос, только правдивее.
- Это, должно быть, замечательно... владеть таким мастерством, - говорю я.
Под его глазами залегают черные тени.
- Даже если я вернусь домой, я никогда больше не буду мастерить скрипки. Та жизнь для меня кончена.
Он вытягивает свои израненные, трясущиеся руки. Я снова вижу, что у него отсутствует часть указательного пальца, вижу изуродованную плоть. Меня охватывает ощущение потери. Я больше ничего не говорю.
Глава 63
Готовлю суп с луком-пореем и горохом. Отвариваю окорок на косточке. Когда суп будет почти готов, я добавлю в него немного мяса, нарезав его тонкими пластинками, чтобы было удобно есть.
Пока суп варится, достаю из шкафа для посуды старый глобус. Я купила его для Бланш, чтобы помочь ей с уроками географии. Она всегда ненавидела географию. Вглядываюсь в крошечные, трудно произносимые, названия, которые сейчас, похоже, являются частью России.
Таща тряпичную куклу за волосы, заходит Милли.
- Мамочка, ты ищешь страну Кирилла? - интересуется она.
- Да. Нашла. Вот, смотри...
Она больше, чем я предполагала. По крайней мере не меньше Британских островов. Это удивляет меня. У нее нет выхода к морю и выглядит она пустынно: на карте почти нет городов.
Милли разглядывает глобус.
- А где Сент-Питер-Порт? - спрашивает она.
Показываю.
- Вот здесь Англия, здесь Гернси, но они очень маленькие, плохо видно...
Кладу палец на нужное место.
Милли хмурится.
- Ты ошибаешься, мамочка. Не может быть. Гернси очень большой, - уверенно заявляет она.
Вспоминаю свое детство... те моменты, когда начинаешь понимать масштабы мира, когда появляется мимолетное ощущение его огромности. Как от этого размаха захватывает дух.
- Если ты приглядишься, то сможешь его увидеть, - говорю я. - Вот это крошечное розовое пятнышко.
Милли позволяет тряпичной кукле упасть. Большим пальчиком она дотрагивается до Гернси, захватывая еще и половину Франции. Не отрывая руки, Милли мизинчиком дотягивается до Беларуси.
- Страна Кирилла не так уж и далеко, - говорит она.
- Далеко, Милли. Очень далеко. Ему дом кажется дальше, чем луна и звезды.
- А он когда-нибудь туда вернется?
- Не знаю, милая.
Милли обхватывает глобус ладошками и закручивает его. Все цвета сливаются воедино. Весь мир - головокружительный вихрь цветов, яркий калейдоскоп зеленого, коричневого и розового. Глобус крутится так быстро, что кажется, будто страны могут слететь с него. Могут подняться в воздух, а когда глобус замедлится, упадут обратно. Но все они перемешаются и будут уже на других местах. Неправильных.
Распахивается дверь. От миссис Сибир вернулась Бланш. Она решительно заходит в дом. Стягивает воздушный платок и пробегает рукой по своим светлым, цвета карамели, волосам.
- М-м-м.
Она с наслаждением принюхивается и идет к плите, чтобы заглянуть в кастрюлю.
- Хороший суп, - говорит Бланш. - Давно такой ждала.
Я вижу, как она сглатывает, когда рот наполняется слюной. Меня охватывает чувство вины.
- Бланш, мне очень жаль, но этот суп не для нас, - говорю я.
- Мама, но я очень хочу есть. - Ее голос напряжен, в нем слышится протест.
- Я знаю, прости, милая. К чаю у нас макарони.
- Ты же знаешь, я не люблю макарони... И кто же этот особенный некто, для кого предназначен этот великолепный суп?
- Гость.
- И почему он важнее нас с Милли? - оскорбленно интересуется она.
- Он не важнее вас, просто ему это нужнее, чем вам... Слушай, если что-нибудь останется, ты доешь, когда вернешься от Селесты.
- Но к чему вся эта таинственность? - спрашивает Бланш.
- Ты все равно его не знаешь, - отвечаю я.
Некоторое время она изучающе на меня смотрит, пытаясь прочесть что-нибудь на лице.
Между нами возникает неловкое молчание. Ее прищуренные глаза застывают. Ощущаю, что рот, словно бумагой наполнили. Интересно, она считает, что этот человек мой любовник? Подозревает она меня и Гюнтера? И этот суп укрепил ее подозрения.
Я всегда пыталась оградить ее от того, что мы с ее отцом несчастливы. Оградить от его интрижки, от Моники Чарлз. Думаю, насколько же она меня ненавидит, если в чем-то подозревает. Однако для нее же безопаснее считать, что у меня есть любовник, нежели знать правду... что я подкармливаю Кирилла.