Когда я вынимаю пирог из духовки, она возвращается на кухню. Воздух наполняют восхитительные ароматы карамели, яблок и поджаренного хлеба.
- М-м-м. Пахнет очень вкусно. Кириллу понравится, - говорит она.
Я молчу, стоя к ней спиной, и ощущаю ее вопросительный взгляд.
- В чем дело, мамочка? Кирилл в порядке? - спрашивает она.
Я знаю, что должна сказать ей, должна быть честной. Это мой долг. Он был ее другом дольше, как она сказала.
- Я не знаю, милая. Я беспокоюсь за него. Его не было в сарае. Я не видела его уже некоторое время.
Ее маленькое личико темнеет. Несколько секунд она молчит. По оконному стеклу скачет комар-долгоножка, нескладный и серый, как дождь. Снаружи бушует ветер, поднимая кучи разноцветных листьев. Еще больше листьев падает мимо нашего окна. Осень заканчивается, все вокруг рассыпается.
- Что с ним случилось? - спрашивает меня Милли.
- Наверное, он не смог выбраться из лагеря вечером. Или, может, его перевели куда-то еще. Он даже может быть уже в другой стране.
Но я не знаю, могло ли такое случиться: переводят ли невольников из одной страны в другую, или раз уж они оказались здесь, на Гернси, то здесь они и остаются.
- Он умер? - спрашивает Милли.
Я потрясена, услышав это слово из ее уст.
Меня охватывает желание успокоить ее, как всегда, когда ребенку снится кошмар: утешить, сказать, что в мире все хорошо. Но мне кажется неправильным, поступать так.
- Не знаю, Милли... Милая, ты не забудешь, что это должно оставаться тайной, да? Что Кирилл наш друг. Что мы его кормили. - Я беру ее лицо в ладони, смотрю ей в глаза, вижу в них золотые искорки. - Мы не должны никому рассказывать, никогда. Даже если больше не увидим его.
Она смотрит на меня блестящими темно-карими глазами.
- Я знаю, мамочка. Ты мне говорила. - Она немного сердится, оттого что я это повторяю. - Я же обещала. Это наш секрет, да?
«Да», - думаю я, и сердце мое пропускает удар.
Часть V
Декабрь 1942 - Ноябрь 1943
Глава 68
Приходит зима, третья с начала оккупации. Кругом все закрыто. Мой сад заполнен голыми белыми ветками, словно маленькими костями. Холодно. На Гернси редко бывают морозы, но дует такой ветер, что пронизывает насквозь. С дороги, проходящей мимо полей Гарри Тостевина, видно море: бледное и свирепое. Оно бьется и колотится о землю, вокруг разлетается шлейф белых брызг.
Я стараюсь рационально использовать оставшиеся дрова. Когда в гостиной зажжен камин, ругаю девочек, если они забывают закрыть дверь и тепло уходит. Если война продлится еще год, я не знаю, где брать поленья для растопки. Возможно, придется рубить деревья в саду... всякий раз, когда я думаю об этом, грусть дергает меня за рукав.
Гвен рассказывает, что больше сотни человек вывезли в Германию. Как и говорил Гюнтер, их отправили в лагеря для интернированных. Гвен злится.
- Говорят, правительство Гернси даже не протестовало. Я знаю, у них связаны руки. Но они не могут быть уж совсем такими услужливыми.
Она не спрашивает, почему моего имени нет в этом списке.
Я очень благодарна Гюнтеру, ведь за мной никто не пришел, и я все еще здесь, со своими детьми.
Как-то вечером ко мне в спальню приходит Бланш. На ее щеках виден румянец смущения. У меня нехорошее предчувствие.
- Мама, - тихо и стыдливо говорит она. - Я хотела кое о чем у тебя спросить... Дело в том... Это проклятье какое-то. Они не начались.
- Бланш. Нет.
Я в ужасе. У нас голод, дефицит, а теперь кормить еще один голодный рот.
Она вздрагивает.
- Мама, не сердись. Пожалуйста.
- Почему, черт возьми, я не должна сердиться? Сколько месяцев уже задержка?
- Только один. Мам, ты неправильно поняла. У меня не было... - Она не может это даже произнести. - Я хочу сказать, честно, дело не в этом. Ты же знаешь, мам, у меня даже парня нет. Дело в том, что я не хочу гулять с местными парнями. Они такие скучные... А даже если бы и гуляла... я, конечно же, не стала бы... ну, ты понимаешь... Мама, я следую заветам Библии. Почему ты мне не веришь?
Смотрю в ее глаза цвета лета. От моего взгляда она не вздрагивает.
- Ты говоришь правду?
- Да, правду.
Мой гнев испаряется.
- Милая, прости меня. Я просто беспокоилась...
Она молчит. Я понимаю, что она не сможет вот так просто простить меня за то, что я сомневалась в ней.
- Я думаю, это потому, что ты голодаешь. Когда очень сильно худеешь, в организме происходят такого рода изменения. Я где-то читала.
- Ох. Ты точно в этом уверена?
- Да. Это не значит, что с тобой что-то не так.
Я думаю о том, что от недоедания мой собственный цикл тоже сбился. Чувствую себя неуютно от того, что рассердилась на Бланш.
- А когда я выйду замуж, я смогу иметь детей? - спрашивает она.
- Да, конечно, - отвечаю я. - Все вернется в норму, как только мы начнем нормально питаться.
Обнимаю ее. Она сопротивляется, все еще сердится, что я проявила к ней недоверие.
Наша одежда очень поизносилась. Для Милли ничего страшного нет - она может донашивать вещи Бланш. Так что у нее вещей много: шотландка-килт, свитер, связанный в стиле Fair Isle, платье из белой органзы с вишнево-красным пояском. В любом случае, ей всего шесть... ей пока все равно, что носить. Но Бланш в отчаянии. Она рассматривает фотографии в своих журналах и грезит о модных нарядах.
Однажды я, используя свою швейную машинку, сшиваю дырявые простыни. Бланш задумчиво за мной наблюдает.
- Мама, а можно мне что-нибудь сшить? Что-нибудь новенькое? В последнее время я выгляжу так старомодно.
- Ничего подобного, милая. Ты всегда прекрасно выглядишь.
- Ты так говоришь, потому что ты моя мама, - отвечает Бланш. - Правда. Я серьезно.
- Я загляну в магазин, когда буду в Сент-Питер-Порте. Но вряд ли там будет хоть какая-нибудь ткань. Только остатки, которые никому не нужны.
- Селеста сшила юбку из старых штор. Она очень модно в ней смотрится. Ей очень идет... Дома наверняка есть какая-нибудь ткань, которую я могла бы использовать.
Я, в полной решимости найти для Бланш хоть что-нибудь, иду на чердак в задней части дома.
Чердак кажется таким уединенным, отделенным от остального дома. Единственный звук - шорох и воркование голубей на крыше. Здесь, на чердаке, оно громче, как будто дышит сам воздух. Через мансардные окна видно высокое зимнее небо, серое и блестящее, словно олово.
Открываю большой старый сундук, запах камфоры щекочет нос. Нахожу наволочки и скатерти, которые привезла с собой, когда вышла замуж. Лен слишком хорош для ежедневного использования, и каким-то образом они так и остались здесь. Я совсем забыла о них. На дне сундука нахожу зеленую бархатную портьеру, которая когда-то висела перед входной дверью для защиты от сквозняков.
Встряхиваю и расправляю ее. Насыщенный нефритовый цвет, напоминающий воду на глубине в жаркий летний день, как в Пети-Бо, где море плещется у подножия утесов. Этот цвет прекрасно подойдет Бланш. Уверена, она сумеет что-нибудь сшить. Сама я в шитье абсолютно безнадежна: любой кусок материи в моих руках становится непослушным, словно живет собственной жизнью. Но Бланш прирожденная портниха.
Отношу портьеру вниз и прикладываю к лицу Бланш.
- Этот цвет тебе очень идет, - говорю я.
- Я могу ее взять? Правда-правда?
- Конечно. Я повешу ее, чтобы выветрился запах нафталина.
- Но что же мне сшить?
Мы роемся в моих швейных принадлежностях из комода. Копаемся в спутанных, разноцветных мотках ниток и лоскутов яркой шерсти. Находим простую выкройку элегантного приталенного жакета, которую я привезла, но никогда так и не использовала. На девушке-модели наряд смотрится роскошно, она выглядит, как состоятельная молодая женщина. Так молоденькие девушки выглядели до войны.