Мы оба молчим, разбирательство заходит в тупик, и бен Хаду в итоге срывает на нас злость: он говорит, что если мы еще что-нибудь натворим, нас отправят обратно в Марокко первым же кораблем, с предписанием сурово наказать по прибытии. Потом он уводит Рафика, оборачиваясь на пороге.
— Ты бы занялся этим, — говорит он, указывая на рану у меня на шее. — Попроси кого-нибудь из слуг привести хирурга.
Он запускает руку в карман, достает несколько монет и протягивает их мне:
— Тут должно хватить.
Прежде чем я опускаю глаза, он уходит. На ладони у меня три золотых. Хватит, чтобы купить хирурга. И его дочку, и собачку тоже. Ну, может быть, я преувеличиваю. Но он должен чувствовать себя виноватым: возможно, из-за того, что увидел мертвую мартышку.
Я смываю с Амаду кровь и заворачиваю его в кусок ткани. Момо будет безутешен, когда узнает. Потом я своими руками зашиваю рану, морщась и постанывая, и закрываю неопрятный шов повязкой. И, наконец, иду в кухню, где нахожу горничную Кейт, греющую ноги у огня. Я от души благодарю ее за то, что привела стражу, и вручаю ей одну из золотых монет. Она молча смотрит на нее, потом протягивает обратно.
— Я такое не могу взять, правда не могу.
— Мне было бы приятно, если бы ты ее взяла.
Но она качает головой:
— Я ведь просто сделала как нужно. Как ваша шея?
— Да просто царапина.
— Царапина? Там ручьем текло. Дайте я взгляну.
Она осуждающе цокает языком при виде моего шитья, бережно трогает кожу.
— Шрам останется.
— Испортит мою красоту? — смеюсь я. — Прибавлю его к своему собранию.
— А где другие?
— Их слишком много, чтобы перечислять, — отвечаю я, возможно, резковато. — Я хотел попросить еще об одном одолжении.
На мгновение глаза у нее загораются, и я с опозданием понимаю: она надеялась, что я передумал по поводу невысказанного предложения. Теперь я оскорбил ее, предложив денег, и дважды отверг. Нет, не умею я обращаться с женщинами. Умножая неловкость, я спрашиваю:
— Куда стража могла отвести англичанина, который был у меня, отступника по имени Хамза?
Она объясняет, я торжественно кланяюсь и ухожу, прежде чем все еще хуже не запуталось. Узников держат в подвале. Я подкупаю стража у дверей золотой монетой, и он на десять минут впускает меня к заключенному.
— Единственное, о чем прошу: лицо ему не попорть, — говорит стражник и разражается хохотом.
Услышав шаги, Хамза с надеждой смотрит вверх, но когда появляюсь я, лицо его мрачнеет. Вместо носа у него сгусток запекшейся крови — дверь шкафа, должно быть, его сломала.
— Чего тебе надо, катамит?
Вместо оскорбления у него выходит «гад убит», и стражник сгибается пополам от смеха.
— Дай знать, если захочешь его еще обработать и понадобится помощь, — предлагает он, когда проходит приступ веселья.
Он запускает меня в камеру. Я дожидаюсь, пока стихнут его шаги, потом поворачиваюсь к отступнику.
— И где она?
— Кто?
— Сумка, которую ты забрал из моей комнаты.
— Это не я.
— Так ты ее видел?
Лицо у него хитрое, он чешет родимое пятно на щеке.
— А чего ты спрашиваешь-то?
— Она мне нужна.
Он улыбается — леденящее кровь зрелище.
— Жаль твою мартышку.
Я вижу, что он врет. Показываю ему монету.
— Говори, где она.
Он растерян.
— Старая сумка? Да дрянь же: ты за эти деньги сотню таких купишь в фассийской красильне. Тебе что, золото в руки бесконечно течет, не терпится отдать или что?
Он подается вперед.
— Слушай, можем не брать Рафика в расчет — я знаю, у вас нелады. А я тебе могу быть полезен; я Лондон знаю и бегаю быстро. Достаточно быстро, чтобы проследить за тобой до дома купца, а ты и не заметил. Я каждое твое слово слышал. Мы с тобой вдвоем горы свернем. Договоримся, получим за парнишку выкуп, поделим прибыль, а я позабочусь, чтобы Рафика настигла злая судьбина в переулке, идет?
Так вот откуда они узнали. Облегчение проходит быстро: мне нужно убедиться, что нет доказательств.
— Выбор у тебя простой, Хамза: скажешь мне, где сумка, получишь золотой за труды, — или я сейчас уйду, а ты богаче не станешь.
Он пожимает плечами и говорит. Я бы должен был соблюсти свою часть договора и уйти, но, боюсь, я поддался низменным побуждениям и от души лягнул его между ног.