Вообще-то я ловок, но глаза меня напугали — а может быть, и стали причиной моего падения, как раз, когда я радовался, что спасся от зла, которое они несут. И вот, я уже лежу на спине, ударившись головой о стопку корзин, которые качаются и начинают падать, засыпая меня иглами дикобраза, сушеными скорпионами и — я поднимаю что-то и с отвращением отбрасываю — целым потоком дохлых лягушек. В смятении я вскакиваю, отряхивая с себя мерзких тварей. Иглы и клешни скорпионов, зацепившиеся за шерсть моего бурнуса, держатся упорнее. Я выдергиваю их по одной, потом поднимаю полу плаща, осмотреть ее, и вижу, что умудрился уронить еще и банку кошенили, которая расползается по белой шерсти жадной красной волной.
Я теряю остатки самообладания: плащ, дорогая вещь, я бы никогда не смог позволить себе такую роскошь, он принадлежал самому Исмаилу, — а теперь испорчен. Обычно, когда получаешь подарок, можешь распоряжаться им по своему усмотрению, но у султана долгая память. И удручающая привычка спрашивать, почему ты не надел то, что он милостиво тебе пожаловал. Я видел, как люди лишались конечностей, а то и жизни, за ответ, который его не устроил.
Ухватив плащ за угол, я начинаю выжимать из него красную жидкость, но она гуще и темнее кошенили и липнет к ладоням; и тут мне в нос и глотку ударяет резкий запах, не имеющий никакого отношения ни к раздавленным жучкам, ни к благовониям, ни к чему-либо прекрасному и священному.
В ужасе опуская глаза, я вижу, что препятствие, о которое я споткнулся, — это мертвое тело сиди Кабура. Кто-то перерезал ему глотку, умело, как барану на Иид. Его прекрасная белая борода тоже отсечена и лежит у него на груди в луже запекшейся крови. В миг смерти его внутренности опорожнились, оттого в лавке и стоит такой смрад. В курильницу, должно быть, набросали всего, что попалось под руку, надеясь заглушить зловоние.
Сердце мое исполняется печали. Мусульмане учат, что смерть — наш долг, наказ, который мы должны исполнить, не уклоняясь; что она не есть ни кара, ни беда, и бояться ее не следует. Но эту высокую философию трудно применить к столь жестокой смерти. Сиди Кабур при жизни был чистоплотен. Отвратительно, что его так зверски убили и бросили в луже крови и нечистот смотреть невидящими глазами во мрак. Я склоняюсь, чтобы закрыть его бедные отверстые глаза, и вижу, что между его посеревших губ что-то торчит. Я с трудом вытаскиваю это наружу.
Еще толком не рассмотрев, я уже точно знаю, что это. Изжеванный уголок списка, который я составил по приказу Зиданы: ясно, что старик пытался съесть листок, чтобы его не отняли. Или кто-то затолкал листок ему в рот. Кроме этого обрывка ничего нет, но где список — в утробе сиди Кабура, или в руках убийцы — я не знаю. Остаться и выяснить я не могу, ибо мне приходит в голову страшная мысль; и следом еще одна.
Первая — я весь в крови, и во мне точно заподозрят убийцу. Вторая — воспоминание о том, что я положил бесценный Коран себе под ноги, когда поправлял полку, на которой стоит сосуд с глазами.
К горлу моему подкатывает желчь, я оборачиваюсь и вижу, что мои худшие опасения подтвердились. Полотняный покров, когда-то белоснежный, окрашен алыми пятнами. Я сдираю ткань с драгоценной книги…
Кровь на священном Коране — чудовищное святотатство. Но кровь на сафавидском Коране, о котором грезил Исмаил, предвещает медленную и мучительную смерть.
Мне.
3
Я смотрю на загубленную книгу, потом на покойника, пытаясь осознать весь ужас случившегося. Мысли мои разбегаются. Нужно заявить об убийстве, дать показания властям, уверить их в моей невиновности. Но кто поверит невольнику? Я ведь простой невольник, кем бы я ни был во дворце. В стенах дворца заключен волшебный край, где мне ничто не грозит; но вне их я — просто разодетый чернокожий, и на мне кровь честного торговца. Я не питаю нелепых надежд, что султан озаботится моей участью, если меня возьмут под стражу. Скорее, он разгневается, что я опоздал, и при следующей встрече снесет мне голову.
Я стаскиваю испорченный плащ и заворачиваю в него окровавленный Коран. Озираюсь, вижу старый бурнус сиди Кабура на крючке возле двери. Он одевается не как богач, но таков мусульманский обычай: не показывать, что дела твои идут лучше, чем у ближнего. Я крадусь к плащу, не сразу понимая, что за мной остаются кровавые следы. Бурнус мне короток, но меня в нем никто не узнает — если бы не расшитые каменьями желтые туфли, окрасившиеся теперь тусклым алым. В этой стране только женщины носят красную обувь, а я, кем бы я ни был, точно не женщина. Разувшись, я сую туфли в узел с книгой. Лучше босиком, чем в крови; лучше пусть примут за нищего или за еврея, чем за убийцу. Я натягиваю длинный заостренный капюшон поверх тюрбана, сутулюсь, чтобы скрыть свой рост, забрасываю узел за спину и выбегаю на базар, опустив голову.