– А дальше что?
– Споешь для Рода, там и посмотрим.
– Спасибо.
Саверио изучил визитку – тисненный золотом скрипичный ключ, черные буквы. Смотрелось шикарно.
– А лет тебе сколько? – спросил Сэмми.
– А на сколько я выгляжу? – парировал Саверио.
– Хороший ответ. – Сэмми обернулся, перед тем как спуститься по лестнице. – Без шуток, парень, горло у тебя что надо.
По пути с литургии домой Розария Армандонада взяла сына под руку.
– Ты так красиво пел! – восхитилась она. – Люди плакали. Да и я тоже.
– Ма, но мне вовсе не хочется, чтоб люди плакали, когда я пою.
– Нет, это хорошо. Значит, они что-то почувствовали. – Она стиснула его руку.
– Я хочу делать людей счастливыми, – возразил Саверио.
– Так и получается. Хотя у них и льются слезы.
– Разве можно быть счастливым, когда плачешь?
– Они плачут, потому что на них нахлынули воспоминания о том, чего – или кого – им не хватает. Это куда лучше, чем та дурацкая музыка, которую крутят по радио.
– Не лучше, просто другое.
На углу Боутрайт-стрит до них донесся запах жареных каштанов. Они переглянулись. Саверио усмехнулся:
– Па!
Леоне стоял во дворе их дома и поджаривал каштаны на тяжелой чугунной сковороде, поставленной прямо на небольшой костер, для которого он вырыл ямку в стылой земле.
– Леоне, жаль, что ты не слышал, как твой сын пел сегодня в церкви, – сказала Розария.
– Да слыхал я его пение.
– Но в эту ночь он пел как ангел, с необычайной силой и чистотой.
– Похоже, я заставил некоторых плакать, – добавил Саверио.
– Если я запою, все вокруг тоже разрыдаются, – пошутил Леоне, вручая жене полную горячих каштанов медную миску. Из потрескавшейся обугленной кожуры в морозный воздух вырывался душистый пар.
– Пойду приготовлю сироп и залью каштаны, – сказала Розария, уходя в дом.
Саверио стал помогать отцу гасить костер. Пока Леоне забрасывал пламя золой с лопаты, Саверио опустился на колени и скатал большой снежный ком. Он передал его отцу, тот положил снег прямо поверх золы, огонь зашипел, и вскоре от него остались лишь завитки серого дыма.
– Па, после мессы ко мне подошел один человек, – начал Саверио.
– Зачем?
– Хочет, чтобы я сходил к ним в ансамбль на прослушивание.
– И чем ты там будешь заниматься?
– Петь. И, может, еще немного аккомпанировать на мандолине.
Мандолину он упомянул в надежде тронуть сердце отца. Тому довелось на ней играть еще мальчишкой, в Италии, и сына он тоже научил. Но Леоне это не впечатлило.
– Ты рабочий на заводе «Руж», – строго напомнил он.
– Знаю. Но я мог бы выступать по вечерам. Может, подзаработаю немного.
– Нельзя делать и то и другое.
– Почему?
– Нельзя. Такая жизнь не для тебя.
– Но ведь эти музыканты отлично зарабатывают. Развлекают людей, и деньги текут рекой. Если я добьюсь успеха, то наверняка буду получать вдвое больше, чем моя теперешняя зарплата.
– Это просто какая-то афера, – заявил отец. – Не попадайся на их удочку.
Саверио последовал в дом за отцом.
– Все честно, они собираются платить мне за выступления, – настаивал он.
– Это они сначала говорят, что заплатят, а как поедешь на гастроли, не будет тебе никаких денег. Слыхал я истории о шоу-бизнесе. Это занятие для цыган. Ты трудишься, а босс загребает все твои денежки. Ты голодаешь, а он жиреет, с певичками развлекается, а тебе – ничего.
– Все вовсе не так.
– Да что ты в этом понимаешь?
– Я знаю, как оно на самом деле, потому что на мессе был человек из оркестра Рода Роккаразо. Он меня потом разыскал, чтобы поговорить. Сам ко мне обратился. Сказал, что у меня есть талант и что я мог бы добиться успеха в музыкальном деле.
Саверио прошел за отцом на кухню, где Розария мешала на плите сироп. Выключив конфорку, она залила очищенные ядрышки каштанов горячей сладкой жидкостью.
– Его дело – не твое дело. Мы этого человека не знаем. Кто он вообще такой? Чего ему на самом деле от тебя нужно? – повысил голос Леоне.
– Леоне, просто выслушай мальчика, – попросила мать.
– Заткнись, Розария!
Она повернулась обратно к плите и стала мешать томившийся в большой кастрюле соус маринара[5].
– Не разговаривай с ней так, – негромко произнес Саверио.