— Сука! Я убью тебя! Дрянь! Подстилка!
Давид с силой толкает меня к стене, и кажется, что я слышу хруст каждого позвонка. Внизу живота появляются какие-то странные тянущие боли, но оно и не удивительно — удар был сильный.
Схватив меня за горло, Чопурия сжимает пальцы так сильно, что мне не хватает воздуха. Он раненым зверем глядит мне в глаза, а затем тянет на себя и впивается в мои губы. Пытаюсь отбиться от него, оттолкнуть от себя, кусаю за губу, и он воет.
Звонкая пощёчина выбивает меня из себя. В ушах звенит, а тошнотворные позывы усиливаются. Плевать если умру… Я должна забрать его с собой. Нельзя… Нельзя просто глупо умереть! Если не удастся посадить Чопурию, то я должна убить его. Хотя бы это! Надеюсь, что у Сергея хватит сил, чтобы бороться за жизнь, когда меня не станет.
Пытаюсь пнуть монстра в уязвимое место, но Давид снова ударяет по лицу ребром ладони и закидывает меня на плечо. Он тащит меня в гостиную, а я пытаюсь молотить его кулаками по плечам и спине, пинаюсь, но это только сильнее раззадоривает его.
Бросив меня на диван, Давид начинает вытаскивать ремень из джинс. Я знаю, чем это грозит мне, и какую боль придётся испытать снова, но я не боюсь этого. Кошусь в сторону тумбы, стоящей рядом. На ней дорогой кувшин, который мы привезли из медового месяца, как сувенир, как напоминание об одной из сильнейших болей.
— Давид, я б-беременна! — вышла я из душа в номере, где мы остановились, держа в трясущейся руке тест на беременность.
Мне не хотелось рожать ребёнка от чудовища, монстра, коим был мой супруг, да и он не горел желанием становиться отцом. Давид внимательно следил за тем, чтобы я пила таблетки.
Подскочив на ноги, он подошёл ко мне, выхватил тест из рук и впился в него злым взглядом. Он не мог поверить результату. Я и сама не могла. Я не желала такого будущего для своего ребёнка. Стать сыном или дочерью монстра… Нет. Хватило того, что я росла с истинным демоном.
— Как? — спросил он, а я вздрогнула от злого рычания.
Вибрации мужского голоса прошлись по телу, пробираясь в самую душу, пугая ещё сильнее. Глупо было надеяться, что Давид изменится от новости о моей беременности. Глупо и опрометчиво.
— Я не знаю…
— Как? Я тебя спрашиваю! Как?
Он набросился на меня, схватил за горло и с силой прижал к стене. Тогда тоже был сильный удар и начал болеть живот. До одури.
— Прямо сейчас едешь на аборт! Пусть тебе стерилизуют, как сучку, потому что дети мне не нужны…
И мне сделали аборт… А эту вазу — символ плодовитости и оберега детей, он подарил мне на следующий день, смеясь надо мной и издеваясь. И вот теперь это напоминание могло помочь мне.
Пока Давид примерялся к ремню, я быстро перекатилась на другой край дивана и схватила вазу. Я попала в цель, пусть пришлось приложить немало усилий… Хватило всего мгновения, чтобы по комнате раздался грозный крик:
— Ах ты тваррррррь!
А затем хлёсткий удар по лицу, который, кажется, рассёк кожу.
Ваза оказалась легче, чем я думала, и пусть на голове Чопурии проступила кровь, он всё равно по-прежнему удерживался на ногах. Нужно было встать и ударить его, а не бросать вазу.
Дура!
Какая же я дура!
Глава 44.
Давид
Ненавижжжжууу ее, всю ее, от мизинца на ноге до кончика волоса. Моя прекрасная шлюха, моя бездарная любовница, моя неверная жена.
Перед глазами мелькают сцены ее предательства: вот она улыбается этому члену на ножках, вот она целует его, запуская свой юркий язычок к нему в рот, а потом тут же садится сверху.
Или вот она, оседлав его обеими ногами, садится на его восставший в ожидании удовольствия член, и садится, замирая от наслаждения, и принимается выгибаться, сначала медленно, развратно скользя руками по его плечам, а потом приспуская все быстрее и быстрее. Он успевает ухватить горошину ее соска губами, и сжимает ее ягодицы руками, задавая темп, насаживая ее на себя, фаршируя своим пенисом ее вагину.
Еще там, в этом чертовом лесу, в доме, я понял, что между ними что-то есть.
Любой, кто хоть раз видел ее, мою чертову жену, хотел ее выебать.
И поэтому я держал ее рядом.
Чувство, мать его, собственного достоинства, она пузырила во мне. Знала о моих наклонностях, но ничего не могла сделать – идти-то некуда! Собственный отец продал за бесценок, как корову на рынке.
Держал ее, трахал, и радовался: моя.
Моя собственность.
Не убью ее.
Потому что слишком многие ее хотят.
И от этого хотел ее сильнее всех.