Когда подали кофе, Джилли как бы между прочим поинтересовалась, знает ли Клэр, что они вместе обедают.
— Нет еще, — ответил Джон таким тоном, словно просто не успел это сделать.
— Но вы ей скажете?
— А почему бы и нет?
— Вот и я подумала, — поспешила согласиться Джилли. — Я подумала, что мне надо знать на всякий случай — вдруг Генри и Мэри спросят…
— Ну, а чего ради делать из этого тайну? — сказал Джон.
— Вот и отлично.
— Хотя… — Он умолк.
— Что?
— Ну, просто было бы славно вот так снова посидеть. Конечно, если вы не против.
— Конечно, я не против, — произнесла она с намеренным безразличием. — Потому и спросила. Я вовсе не хочу создавать вам проблемы.
— В таком случае разумней будет, если все это останется между нами, — сказал Джон. — А карты на стол выложим, когда нас засекут.
— О'кей, — сказала она. — Меня это устраивает.
Глава шестая
В ту субботу рано утром Джона разбудила веселая перебранка детей на кухне внизу. Часы на тумбочке у кровати, когда он открыл глаза, показывали восемь. Судя по всему, Том и Анна сами позаботились о завтраке, так что он повернулся на другой бок и снова закрыл глаза.
Но сон не шел. Раз проснувшись, он потом редко засыпал снова, но, сообразив, что сегодня суббота, чувствовал себя обязанным, как обычно, лишний час поваляться в постели — нежатся же люди на пляже или слушают музыку. Но вместо дремотной бессмыслицы, в которую погружается человек во сне, или ясной работы мысли, какою Джон отличался как юрист, на него волнами накатывали смутная тревога и разные фантазии, связанные с подоходным налогом, заботами по саду и новым автомобилем.
В это субботнее утро полудремлющее сознание вернуло его на неделю назад в Лондон, и он всецело отдался тревожным и приятным мыслям о Джилли Масколл. Воскресив же прошлую неделю, он перенесся в будущее, и в предвкушении нового свидания стал рисовать в воображении, как все это может случиться. Он мысленно улыбался, представляя себе, как она будет смеяться над его забавным рассказом и подолгу смотреть ему в глаза, а к концу обеда пожалуется, что засорилась кухонная раковина и что хоть у них есть вантуз, но ни ей, ни Миранде не под силу прочистить сток, забитый чайной заваркой, жиром и бог знает чем еще…
День у Джона оказывается свободным, и он предлагает свою помощь. Он едет к ним. Прочищает раковину.
Она предлагает чашечку кофе. Они сидят, прихлебывают кофе и разговаривают. Он придвигается к ней. Они целуются. Она просто подставляет ему свои податливые неопытные губы. Он обнимает ее. Ласкает. Неторопливо, осторожно снимает с нее одежду. У нее в глазах — смесь желания и признательности. Он обнажает ее розовые груди с маленькими, совсем детскими сосками. Рука его тянется вниз, к животу. И замирает: он вспоминает, что она ведь еще совсем ребенок. «Прошу тебя…» — шепчет она. И он с фантазией художника и искусством мастера дарит и дарит ей знание любви, пока она в экстазе не вскрикивает, впервые познав ее восторги.
На кровати рядом заворочалась и вздохнула во сне Клэр. Слышно было, как у нее заурчало в животе. Она приподнялась на локти и, перегнувшись через супруга, спросонья посмотрела на часы. Он потянул носом — у нее пахло изо рта: больная печень и невычищенные зубы. Она откинулась на свой край кровати, вздохнула, повернулась точно слон на другой бок и снова заснула. Вставать еще было рано.
А тело Джона уже откликнулось на образы, вызванные воображением, он потянулся было к своей полусонной супруге, но контраст между невинно-розовой чистотой Джилли Масколл и раздавшимися формами Клэр Стрикленд и дурным запахом изо рта был слишком велик, к тому же дети могли ворваться в любую минуту, да и другая, более сильная потребность властно заявила о себе, поэтому Джон спустил ноги с кровати и, спотыкаясь, пошлепал в ванную.
А дальше следовала обычная суббота — с утра поездка в Мальборо; затем надо пройтись по участку с граблями и сжечь опавшие листья. Том словно собачонка ходил за отцом, настырно требуя своей доли участия во всех делах, хотя грабли были слишком велики для десятилетнего мальчика и он не мог с ними управляться.
Джон, по обыкновению, размышлял — то ли превратить работу в игру с сыном, то ли делать дело; в конце концов он отдал грабли Тому, а сам принялся руками собирать листья. И все это время, пока его резиновые сапоги глубоко увязали в мокрой траве, а изо рта, клубясь в холодном воздухе, вырывался пар, пока он хохотал над сыном, а затем кричал на него и снова хохотал, — все это время он думал о Джилли Масколл.
Стемнело. Клэр позвала их пить чай. Он сидел на кухне со своими веселыми детишками и спокойной улыбающейся женой, ел намазанные маслом оладьи и потягивал чай из кружки. Он и сам был умиротворен тем, что сидел сейчас за столом, но подобно тому, как в компании уходил в себя и, унесясь мыслями назад, сам не узнавал говорливого хозяина, разливающего вино своим друзьям, так и теперь он унесся мечтой, но только вперед, прокручивая перед своим мысленным взором картины романтической драмы с Джилли Масколл в роли героини. Его мыслящее «я» было подобно биноклю, которым пользовались поочередно разные участки его мозга, — то им владела пробудившаяся жажда общения, то сексуальные фантазии, то отцовские заботы, то практическая сметка, то потребность желудка. Внимание его сосредоточивалось то на ребенке, то на листьях, то на Джилли, то на Клэр, то на оладьях. Без участия сознания каждая частица его мозга слепла, но продолжала работать сама по себе, так что, если бы соединить разрозненные картинки, это больше походило бы на калейдоскоп, чем на четкую, узнаваемую картину, какую видишь в бинокле.
Среди этих частиц была и его совесть. Хотя Джон и принадлежал к агностикам, он имел определенные представления о добре и зле — собственно, он считал, что его этика, основанная на представлениях о добропорядочности и здравом смысле, намного здоровее католической морали Клэр, которая включает в себя такие сомнительные понятия, как грех и искупление. Джон любил говорить, что он сам выработал свое моральное кредо, равно как и художественный вкус, и если в результате пришел к тем же выводам, что и большинство англичан средних лет и среднего сословия, то это лишь подтверждало в его представлении, что выводы он сделал правильные.
Его морально-этический кодекс, подобно английскому праву, основывался менее всего на отвлеченных принципах, он видоизменялся применительно к каждому конкретному случаю — собственно, Джон следовал закону не только потому, что сам был его служителем, а потому, что закон был создан практикой моралистов среднего Сословия, к каковым принадлежал и он. Циник сказал бы, что за всем этим кроется один-единственный принцип, а именно: законно и разумно делать то, что делает он, Джон Стрикленд, и его друзья, и незаконно, неблагоразумно делать то, чего они бы делать не стали. Так, уличные драки и воровство в магазинах наказуемы, в то время как супружеская неверность — нет, так как многие, если не все, друзья Джона изменяют женам, но никогда не затеют драки в пивной и не станут красть в универсаме. В этом отношении Джон Стрикленд отличался от своего отца, и это отличие отражало перемену в моральных концепциях британского общества в целом.
Сам Джон не был, подобно Генри Масколлу, закоренелым или пылким женолюбом. Было у него несколько интрижек в периоды, когда Клэр дулась и брак их грозил распасться; но они же и открыли ему, что супружеская неверность несет с собой больше хлопот, чем радостей. И больше расходов. С тех пор, последние семь-восемь лет, он был достаточно ублаготворен и достаточно занят, чтобы держаться подальше от новых привязанностей.
Все это, однако, имело больше отношения к привычке и заботам об удобстве, нежели к тому, что правильно, а что неправильно, поэтому теперь, когда образ Джилли Масколл захватил его, Джона не терзали угрызения совести по поводу того, что в мечтах он уже был ее любовником. Мысль о том, что «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем», казалась скучной сентенцией, как и для подруг Клэр по католическому монастырю, считавших, что семь бед — один ответ, а стало быть, не проще ли лечь в постель к первому, кто поманит.