«Это не такая уж плохая смерть», – сказал себе Доремус. Потом посмотрел на кровь, на рваные раны и понял, что хорошей смерти не бывает.
Бальфус ждал в сторонке. Теперь вокруг собрались все слуги, судачили, восклицали. Где они были, когда единорог убивал графа? Попрятались, спасая свои шкуры?
Доремус последовал за отцом и вампиршей. Бальфус трусил рядом.
«Что бы я ни думал об отце, об охоте, об убийствах, – поклялся Доремус, – я найду ту тварь, что убила моего дядю, и прикончу ее».
Он отыщет единорога раньше Рудигера, и на этот раз это будет чистый выстрел. Потом он сожжет свой лук.
Лес поглотил их.
11
Идущая по следу Женевьева охотилась на охотника.
И Тибальт тут был ни при чем.
Это ее охота.
Она представляла, как рог самки единорога ударяется в ребра Магнуса, вонзается ему в живот, выпуская наружу кишки.
И ей вспомнилось холодное бешенство графа Рудигера фон Унхеймлиха.
В этот миг не нашлось бы в лесу существа более опасного, чем вампирша.
Она всегда отделяла себя от Истинно Мертвых, тех вампиров, что убивали живых просто ради удовольствия. Она слушала, как они похваляются своими подвигами, и ощущала превосходство над этими выходцами из могил, с их гнилостным дыханием и красными глазами, со звериным оскалом на лицах, цепляющимися днем за свои гробы и подземелья, а по ночам скользящими по воле ветра в поисках нежных шей, наслаждаясь страхом, окутывающим их, будто саван.
Она вспоминала своих знакомых: царица Каттарина, кровавый тиран, правившая столетия, ликовавшая, когда по ее телу струилась кровь ее подданных; Вьетзак с Края Мира, с полным ртом зубов, похожих на гальку с острыми как бритва краями, жующий мясо крестьянского ребенка; даже ее темный отец, щеголь Шанданьяк, утирающий с губ кровь кружевным платочком, старый и одинокий, несмотря на очаровательные внешность и манеры.
Впервые за без малого семьсот лет Женевьева Дьедонне почувствовала справедливость красной жажды.
Она жалела, что пощадила остальных: Тибальта, Бальфуса, Анулку, Ото. Надо было выпотрошить их и пить свежую кровь прямо из их брюха. Надо было высосать из них целое море крови.
Рудигер бежал быстро и опережал ее.
Она сшибала ногами попадавшиеся на пути молодые деревца, наслаждаясь треском ломающихся стволов. Птицы разлетались из своих падающих гнезд, мелкая живность кидалась врассыпную, прочь с ее дороги.
– Стоять! – приказал голос, пробившийся сквозь ее кровавую ярость и поразивший ее в самое сердце.
Она замерла посреди небольшой полянки. Граф Рудигер стоял едва ли в дюжине шагов от нее с поднятым луком и стрелой наготове.
– Деревянное древко, серебряный наконечник, – объяснил он. – Будет в твоем сердце в один миг.
Женевьева расслабилась, протянув руки и показав пустые ладони.
– Другому я приказал бы бросить оружие. Но вряд ли могу ожидать, чтобы ты вырвала свои зубы и ногти.
Красная ярость полыхала в ней, и лицо Рудигера виделось подернутым кровавой пеленой. Она изо всех сил пыталась взять себя в руки, смирить жажду убийства.
– Вот это правильно, – сказал Рудигер. – Держи свой норов в узде.
Он повел стрелой, и Женевьева, повинуясь его жесту, опустилась на землю. Она села на скрещенные ноги, подложив руки под зад.
– Так-то лучше.
Зубы ее съежились и скользнули обратно в десны.
– Скажи, вампир, сколько этот серый счетовод посулил за мою голову? С какой толикой своих драгоценных монет был готов расстаться, чтобы расчистить себе путь?
Женевьева молчала.
– О да, мне все известно о том, зачем ты здесь. У Бальфуса собачья душа и преданность тоже. Я все знал с самого начала. Тибальту не понять, что для человека что-то может быть важнее денег.
Когда Рудигер торжествующе умолк, он напомнил Женевьеве Морнана Тибальта, у того так же блестели глаза, когда исполнялись его планы.
– Я бы убил его, если бы от этого был какой-нибудь прок. Но раз Бальфус даст свидетельские показания, в этом нет смысла. Наглый сын клерка вернется туда, откуда пришел, будет корпеть в какой-нибудь крохотной конторке, сражаясь за каждый кусок хлеба, за каждый затертый пфенниг.
Сумеет ли она достать его прежде, чем он убьет ее?
– Ты не из таких, вампир. Тибальт, должно быть, поймал тебя на каком-нибудь преступлении, чтобы сделать своим орудием.
Позади графа Рудигера, в лесу, двигалось что-то большое. Женевьева ощущала его, чувствовала его волнение.
– Может, заключим мир?
Рудигер расслабился, его стрела опустилась. Женевьева кивнула, выигрывая время.
– Смотри, – сказал Рудигер, держа лук в одной руке и стрелу в другой. – Я не причиню тебе вреда.
Он подошел, но так, чтобы она не могла до него дотянуться.
– Ты прелесть, Женевьева, – говорил он. – Ты напоминаешь мне…
Он протянул руку, и его пальцы коснулись ее щеки. Она могла схватить его за руку, возможно, оторвать ее…
– Нет, ты другая. – Он убрал руку. – Ты охотница, как самка единорога. Тебе будет хорошо со мной. После охоты существуют и другие удовольствия и награды…
Она ощущала, как его вожделение клубится вокруг нее. Хорошо. Возможно, это ослепит его.
– Странно думать, что ты настолько стара. Ты выглядишь такой юной, такой свежей…
Он поднял ее и поцеловал, грубо прижимаясь языком к ее губам. Она чувствовала кровь в его слюне, и та обжигала ей рот, как перец. Она не сопротивлялась, но и не ответила ему.
Он отпустил ее.
– Потом мы разожжем твой пыл. Я неплохо владею не только луком.
Рудигер выпрямился.
– Сначала надо добыть рог. Пошли…
Он шагнул в чащу, и она поднялась, готовая последовать за ним. Она не представляла, что еще может случиться.
Она чувствовала запах единорога. И граф, очевидно, тоже.
12
Они снова очутились у Ущелья Кхорна. С другой его стороны, там, откуда упала Сильвана.
Для Доремуса это отныне место, где бродит ее дух.
При свете дня здесь все казалось другим, чем ночью. Искрился водопад, в воде играла радуга всех мыслимых цветов и оттенков. Бальфус стоял на четвереньках, обнюхивая землю. Его спина сделалась длиннее, натянув куртку, уши заострились и сдвинулись на затылок.
Это казалось вполне естественным. Даже Доремус чувствовал зов леса.
Он все еще видел странные вещи. И слышал их.
Деревья перешептывались, и падающая вода шипела и журчала, говоря с ним, напевая ему странные мелодии.
Это завораживало.
Ему хотелось сесть и вслушаться. Если у него хватит терпения, то, он был уверен, сумеет понять, что ему говорят.
В нем кровь единорога.
Бальфус уселся, отфыркиваясь и распустив слюни. Потом он прыжками понесся к лесу. Доремусу надо было бы последовать за ним, но по его телу расползалась странная усталость. Журчание воды держало его.
Бальфус стремглав уносился прочь.
Доремус пошел за проводником, положившись на его нюх. Бальфус взлаивал, словно гончая.
Пожалуй, сегодня ночью он запросится на псарню к Карлу и Францу, а вампирша останется в его постели в одиночестве.
Он отыскал Бальфуса замершим в стойке на краю поляны. Доремус прижался спиной к стволу и затаил дыхание.
Между деревьев что-то двигалось, блестела серебристо-белая шкура.
Доремус приготовил стрелу.
Он пнул Бальфуса, заставляя его бежать вправо, надеясь, что он привлечет внимание самки. Если она нападет на проводника, Доремус сумеет поточнее прицелиться. Стрелять следует в шею, в глаз или в холку. Потом в ход может пойти нож, чтобы докончить дело, если его нужно будет доканчивать.