«Год тому назад население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше, и, что еще хуже ненависти, оно нам уже не верит, от нас не ждет ничего доброго.
Весь тыл — в пожаре мелких и крупных восстаний: и большевистских, и чисто анархистских (против всякой власти), и чисто разбойничьих, остановить которые силой мы уже, очевидно, не в состоянии…»
И далее запись 26 августа 1919 г.:
«Неприятно смотреть на висящую в моем кабинете огромную карту, на которой… офицер наносит красными точками пункты и районы восстаний в нашем тылу; эта сыпь делается все гуще и гуще, а вместе с тем все слабее становится надежда справиться с этой болезнью…»
Отступление принимает характер катастрофы, разгрома.
18 сентября Будберг с горечью записывает:
«…Атаманы считают, что наша песня спета… Сейчас идет захват всех идущих с востока грузов (это грабеж имущества и ценностей, увозимых в тыл. — Ю. В.); захват Семеновым первого эшелона золотого запаса, отправленного во Владивосток, обильно снабдил Читу золотой валютой и поднял атаманское настроение…»
Именно поэтому адмирал прикажет следовать эшелону с золотым запасом вплотную с его личным бронепоездом. Так они будут следовать до самого ареста адмирала. Правда, последнюю часть пути Верховный Правитель проделает уже в обычном вагоне второго класса. Бронепоезд отберут чехи…
Уорд отмечает одиночество Колчака:
«Никто в России, полагающий свои личные интересы на второй план сравнительно с общественным благополучием, не будет иметь друзей…»
Александр Васильевич Колчак часто вспоминал особняк на Атаманской улице — недобро, зло шарил памятью по его этажам и кабинетам.
Натопленность и чистота просторных комнат располагали к довоенному добродушию. Уверенностью и значительностью светились лица господ министров. Обнадеживал энергией Верховный главнокомандующий — генерал-лейтенант Болдырев, дороднохлебный, неторопливый и обстоятельный во всем, даже в самых пустячных бумагах: привычка от преподавания в академии. Шуршали вощеные карты, успокаивающе пощелкивала указка. Степенно, с сознанием историчности каждого мгновения распахивались папки, и усердно наскрипывали перьями секретари. За точностью и полнотой протоколов следил с профессорской педантичностью умнейший и ехиднейший господин Гинс (уже в 1921 г., будучи в эмиграции, Г. К. Гинс издает второй том своих воспоминаний «Сибирь, союзники и Колчак»). Для истории не щадит себя и секретарей господин управляющий делами Совета Министров и по совместительству председатель Государственного Экономического Совещания — любое действие Всероссийского правительства должно быть увековечено.
Ведь есть предел и смуте. Придут и расправятся в чистоте мирные, ласковые дни — куда им деться. Спустит дурную, разбойную кровь матушка-Россия — и успокоится, захлопочет за пирогами и наливками…
До переворота 18 ноября 1918 г. Александр Васильевич жил замкнуто, на заседаниях правительства угрюмо молчал — бессилие и безголовость в святом деле белого движения угнетали. Да и как, позвольте, быть в другом настроении, если Директория (опять же эсеры!) — глава всему белому отпору? Ведь все та же керенщина, но только в другой упаковке! Пустословие, митинговые приемчики, обещания, а в общем, все то же углубление зла.
Александр Васильевич уже не обольщался насчет всех этих народных избранников и партий. Что такое демократия по-эсеровски, он теперь тоже знает — научен. В руинах Россия после Керенского, в дерьме все святое, обмануты все чувства, погрязли в развращенности и вседозволенности граждане свободной России. Оттого все и на гнилых нитках.
Теперь, после многих месяцев яростного стремления подавить зло всей властью Верховного Правителя, адмирал был на грани потрясения.
Там, где он усматривал всего лишь хлябь, разверзлась пропасть, бездна, пространство без меры: ни начала, ни конца… какая-то мертвая, бездушная материя.
Поэтому и бывал Александр Васильевич столь невнимателен на докладах. Не удавалось ему белое дело. Есть золото, оружие, но люди, люди?!
Нет, они есть, но слишком немногие из них по праву могут носить это имя, прочие тонут в мрази. Развал ширится — и остановить его выше сил. Все пороки, какие только мыслимы, сгустились и бродят в той части России, которая, казалось бы, должна сплавить ее в единое целое; сплавить кровью — на чести и величии идей.
Казнокрадство, взяточничество, безответственность и эгоизм всех тех, ради кого льется кровь на фронтах, не имеют предела. Пресечь сие — значит истребить поголовно едва ли не всех, кто осел здесь, за линией фронта.