— С ума сошли! — орет кто-то на ломаном русском. — Своих побьете!
Рыльце пулемета порыскало и уставилось в бок адмиральского вагона. И еще побежали с пулеметом на другую сторону вагона. Там — звон стекол. Выкрики. Матерщина. Не понравился кто-то — вяжут. Быстро прошла Тимирева — до бабы ли тут… Под руку с самим паном майором, голова наспех замотана бинтами — Занкевич: без погон, шинель явно с чужого плеча, воротник отпахнут до ушей. Широко шагает…
Не взяли — ушел Михаил Ипполитович!
Ушел, чтобы написать об этих последних минутах железного бега адмирала…
А с тыльной стороны вагона скачут из окон офицеры. Где повышибли стекла, где рамы поддались и съехали вниз — прыгают на землю. Зовут друг друга:
— Коля?!
— Сергей, давай за мной!..
— Юра, ныряй сюда, лезь под… А, блядь краснопузая!..
— Костя, по рылу ему!..
— Уходите, господа!..
— Прощайте!
И черными тенями ныряют под вагоны — тут шибко составов понапихано. Мат-перемат, кого-то свалили, топчут. И звонко завис выстрел. Это из маузера. Царство тебе небесное, браток!.. И еще выстрел. Упокоили и этого. А чего размахался господин офицер?.. Пусть полежит, остынет…
А уж в каждом купе — досмотр. До всех вещей и документов есть интерес у новой власти. Господа офицеры лишь глубже забирают воздух. Не все ушли. Ждут: стрелять будут или сперва в подвал, на допросы…
Белый, синий, красный…
Колчак видит, как лезут и лезут в вагоны штатские. Ветерок шевелит букет флагов над дверями: английский, американский, французский, японский и чехословацкий. Нет итальянского.
И тут бывший Верховный Правитель ощущает чужие руки — клещами сцепились на запястьях. Он крепится… не выдать негодования. Могли бы и предложить сдать личные вещи. Гадость!
Те двое, что обыскивают, переговариваются, но их не понять. Похоже, немцы. Они оставляют себе часы, трубку, пачку табака (адмирал сунул в шинель еще в купе — без табака не может). Документы, по-видимому, принимает старший. Он листает их. Спрашивает:
— Вы Колчак?
— Да, я Александр Васильевич Колчак.
— Оно и видно.
Кто-то обшаривает по спине, ягодицам, ногам.
— Оружия нет, — говорит Александр Васильевич, сдерживая отвращение, и после паузы, стараясь не выдавать волнения, обращается к старшему: — Позвольте назад трубку?
— Верни ему.
После Александр Васильевич жалел, что не спросил назад и табак.
Александр Васильевич посасывает трубку (в ней ни крошки табака, но это привычно и действует успокаивающе). Потрясли прикосновения чужих рук, эта бесцеремонность! Впервые так кто-то осмелился прикасаться к нему — гадость!
— Сволочи! — шепчет Александр Васильевич.
Пепеляев поражает. Скажи адмиралу об этом четверть часа назад — не поверил бы! Этот всепробивающий таран, носитель самых решительных идей — и вдруг подобострастие! И этот человек был комиссаром в Кронштадте!..
А там, в вагоне (это владело всеми), сдирают кокарды, рвут с мясом погоны, отделываются от бумаг, мнут, грязнят шинели. А успокоясь, тоскливо смотрят на оцепление: уйти бы, уйти…
Конвой ведет Колчака и Пепеляева через Глазково[183] к Ангаре. Звездная темень. Снег на льду вытоптан в широкую дорогу. Александр Васильевич догадывается: взорван мост. Сзади — огни станции, впереди — огни города.
Александр Васильевич видел, как вынесли из вагона его чемодан — это не страшно, там только вещи.
«Эх, адмирал, адмирал… — Александр Васильевич покусывает губы. — Все не допускал выдачи, берег бумаги, письма к Анне, а тебя взяли и выдали…»
Тик перекашивает плечи, но охрана не замечает. Вообще темень кстати. Никто не видит его, а самое главное — он не видит их лиц.
Он засовывает трубку в карман — и конвойные сразу притискиваются к нему.
— Я спрятал трубку, — объясняет адмирал.
Боже, дай дожить дни в сознании своей силы!
На иркутском берегу Ангары их ждут автомобиль и грузовик с дополнительной охраной. С непривычки побаливают ноги. Шутка ли, два месяца отсидел в поезде[184].
«Будут ли давать прогулки?» — думает Александр Васильевич.
Ему указывают место на заднем сиденье «форда». По бокам плотно садятся охранники в штатском. Они сдавливают адмирала — это до гадливости неприятно. Александр Васильевич старается отвлечь себя раздумьями о будущем, насколько это выходит.
«Отныне я не должен помышлять о спасении. Я должен дать ответ о смысле нашего дела. В этом, и только в этом, цель оставшихся дней…»
Около полуночи Александра Васильевича отводят в камеру-одиночку корпуса одиночных камер губернской тюрьмы.
183
Глазково — предместье Иркутска на левом берегу Ангары, названное в честь первопоселенцев казаков Глазковых.
184
Колчаковский Совет Министров прибыл в Иркутск с волной отступающих 18 ноября 1919 г. — ровно через 12 месяцев после провозглашения адмирала Верховным Правителем Российского государства. Если бы не саботаж чехословаков, Колчак имел бы возможность, причем стопроцентную, прибыть в столицу Восточной Сибири задолго до победы восстания.