Выпуск газеты запрещен не был. Запрещена была лишь доставка ее в действующую армию.
Отношения между правящей Россией и евреями с последней четверти XIX столетия приняли характер открытого недоверия, причем обоюдного, срывающегося довольно часто на открытую вражду и тогда уже обильно омываемого кровью. Евреи неофициально числились врагами империи, едва ли не самыми заклятыми. Им и отвели место жить по западным губерниям империи, в так называемой черте оседлости, дальше этой черты — ни шагу. Исключение было сделано лишь для лиц определенных профессий (врачей, адвокатов, аптекарей…). В воспоминаниях русского писателя Иеронима Ясинского «Роман моей жизни» (М., Госиздат, 1926) читаем на странице 269:
«У Тестова ужинала с нами еще сестра Чехова, Мария Павловна, и должен был быть Левитан, у которого были какие-то недоразумения с правом жительства в Москве.
Этакий удивительный русский художник, даже с симпатией к колокольному звону и к тихим обителям, — и тот терпел в Москве в качестве еврея! Кстати, вспомню о другом художнике — скульпторе Аронсоне, которому дозволялся приезд в Петербург на время выставки его произведений только на месяц, а писатель Шолом-Аш совсем не допускался в Петербург и, когда кончился срок его, кажется, трехдневного пребывания (не помню, сколько дней полагалось для евреев оставаться в столице российского царства), спасался у меня на Черной Речке, чтобы иметь возможность закончить свои литературные дела…»
На этот счет Федор Михайлович Достоевский придерживается иной точки зрения:
«…когда еврей «терпел в свободном выборе местожительства», тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели от крепостного состояния, что уже, конечно, было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю… помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но все же старались не разорять своих крестьян; пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял свое и ушел…
А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились за последние двадцать лет. По крайней мере, они явились по России в таких местах, где прежде их не видывали. Но евреи все жалуются на ненависть и стеснения…» («Дневник писателя» за 1877 г., январь — август).
Подготовка революции (бесчисленные теракты, саботаж, финансирование, устная и печатная агитация и пропаганда, подкупы, то есть разложение русского общества) и сама революция откроют евреям возможность устранить расовые ограничения.
Нечего и говорить, что делалось это рука об руку с русскими революционерами.
Из дневника Джанумовой (запись 7 декабря 1915 г. — Распутину остается жить какой-то год):
«…Сегодня утром заехала к нам жена полковника Б., певица. Она стала упрекать нас, что мы («мы» — это сама Джанумова и ее подруга Леля. — Ю. В.): мучим «отца»:
— Все мы возмущаемся, видя его страдания. Почему вы не соглашаетесь принадлежать ему? Разве можно отказать такому святому?
— Неужели же святому нужна грешная любовь? Какая же святость, если ему нужны женщины?
— Он все делает святым, и с ним всякое дело святое, — не задумываясь, ответила полковница.
— Да неужто же вы согласились бы?
— Конечно, я принадлежала ему и считаю это величайшей благодатью.
— Но ведь вы замужем, как же муж?
— Он знает это и считает это великим счастьем. Если «отец» пожелает кого, мы считаем это величайшей благодатью, и мы, и мужья наши, если у кого есть мужья. Теперь мы все видим, как он мучится из-за вас. Я решила все вам высказать от имени всех почитательниц «отца», просить вас не мучить еще больше святого «отца», не отклонять благодати.
Мы с Лелей были возмущены… и хотя ко всему привыкли у него в доме, но все-таки нас возмутил этот цинизм, прикрытый святостью. Довольно резко ответили мы госпоже Б. Она ушла обиженная и недоумевающая…»
В свои 50 с лишком, ох, шибко грешных лет Григорий Ефимович часами не отпускал женщину. В своих домогательствах он сатанел и, как правило, добивался желаемого. Обладание все новыми и новыми самками (их положение в обществе значения не имело: будь баронесса, будь поломойка — лишь бы взыграла страсть) составляло едва ли не единственный смысл его бытия.