— Ты это чего, — набросилась проходившая почтальонка на мужчину. — Выпил, так и храбрый. А ну прекрати.
Игорь знал, что самые смелые и сильные люди — это почтальонки. Они не боятся ни злых собак, ни пьяных людей. Они носят сумки в мороз и метель в дождь и в жару. Они плачут со всеми, когда приносят плохое письмо. Возчик оттолкнул маленькую женщину с чёрной сумкой на боку так сильно, что она упала с дороги в снег. Мальчик перерезал верёвку и хотел встать, прикрываясь санками. Раздались женские голоса: «Все письма рассыпались. Тонька что-то не встаёт. Убил!»
— Так нельзя, земляк, — раздался голос Евсееча. Игорь вскочил, и тотчас с него слетала шапка, а губы занемели и стали опухать. Он увидел, как сапожник вырывает кнут и забрасывает в снег. Женщины поднимают почтальонку, выбирая из снега письма.
— Ах, ты, обезьянин, — разъярился возчик и пнул валенком по костылю. Евсеевич упал, а краснолицый сел на него и стал бить по лицу голыми руками. Игорю стало страшно и больно за дядю Степана.
— Нельзя бить по раненому лицу! — кричал мальчик, поднимая костыль над головой. На секунду увидел Ольгу. Она держала санки и плакала. После первого удара костылём у возчика свалилась шапка, но он, не замечая, продолжал бить лежащего Евсеевича. Целясь в самую макушку, Игорь сильно размахнулся. Возчик взвыл, хватаясь за голову. Сапожник вывернулся и начал тыкать носом в лошадиный сор краснолицего, приговаривая прерывистым голосом:
— Нехорошо, земляк, обижать детей.
Собралось много людей. Милиционер с саблей арестовал возчика и Евсееча. Лошадей оставили на дороге, а Ольгу увела мать вместе с его санками к себе в дежурную комнату. Опоздавшие женщины расспрашивали друг друга, пытаясь понять, что же случилось вечером в Шанхае.
— Какой-то шармач, напал с ножиком на сапожника.
— Конюх заступился за детей, которых сапожник хотел избить.
— Вот он бандит. Маленький, а хотел «бастрык» перерезать. Жиганёнок.
Игорь не обиделся. Он равнодушно пошел домой, волоча на крюке Ольгины салазки. Хотел пойти спасать дядю Степана, но почувствовал, что очень болит глаз и опухшая губа. Лаяли собаки. Над элеватором стоял столб света, упирающийся в самые звёзды.
Проходя мимо киоска, в котором летом продавали хлеб, Игорь услышал сдавленный смех и знакомые голоса. Он обрадовался, останавливаясь.
— Рассказывай, — ободряюще, похлопал по плечу Славка.
— Какой он из себя? — спросил Валерка, садясь на скрипнувшие санки.
— Немного его не запорол. Вот шкет, — ввернулся между Игорем и Славкой пацан в бушлате, в сапогах; цыркая через щербину слюной, сказал: — Фраер этого бичом чешет, а он идёт на него со складником.
Игорь его часто видел у магазина, на вокзале, но не знал, где тот живёт, кто его родители, почему у него нет школьной сумки, как у других больших мальчиков.
— Почему ты не заступился? — спросил строго Славка, затаптывая окурок валенком.
— Не успел, блин горелый. Танкист припрыгал. Рыжий его сразу сбил с ног. Шкет костылём по дыне три раза наячил. Тот заблажил, а танкист его мордой в дерьмо. Забрал их мильтон в дежурку, а потом отпустил.
— Как всё стряслось? — встал Валерка с саней.
— Я прицепился к возу крюком, а Ольга не захотела дать мне свою верёвку, а привязалась к возу. Затянула петлю, когда возчика увидела. Я хотел перерезать складником верёвку, а она не давала. Потом, когда возчик стал меня хлестать, я его обозвал дезертиром и фашистом. Ольга побежала звать Евсеича. …У неё отца убили.
— Она не знает? — вздохнул Славка.
— Пусть думают, что отец скоро вернётся, — сказал Игорь печально.
— Ты считаешь? — Валерка тряхнул свою сумку, принялся что-то искать, — Предлагаю, …а ты иди домой, Игорёк. Ты правильно сделал, что так обозвал возчика. Надо заступаться за своих. Она хоть девочка, но столько пережила. Мы вместе плыли по Ладоге. Бомбили, а кто на палубе был, из пулемётов расстреляли.
— Он тоже наш? — донеслось до Игоря, когда он отошел на несколько шагов. Спрашивал вертлявый:
— Из какого детдома?
— Наш, но только не ленинградский, а местный. Отца у него судили, послали в лагерь, после в штрафбат. — Сказал Валерка.
Игорь хотел вернуться и узнать, что такое «штрафбат», почему отца обсудили. Раздумал. Лицо болело. Узнаю потом, — решил он…
Обида
Руки Игоря замёрзли, но он продолжал чистить картошку, стараясь срезать тонкую шкурку. Мама всегда напоминает Игорю об этом, а он иногда забывает и срезает толсто. «Всеравно же корова съест тётикатина, ей тоже нужен корм, а картошки много — на две зимы хватит за глаза». Он греет руку у печной дверки, вновь садится на перевёрнутый табурет. Картошки нужно мыть, но воды мало, помоет потом, когда будет крошить в суп.