Душ у меня занял полчаса, — все никак не мог прийти со своим членом и разумом к взаимопониманию. И вроде бы разум мой в итоге победил, однако, стоило мне выйти в гостиную и увидеть облачённую в белый отельный халат, размера на три больше требуемого Олесю, как в брюках стало тесновато. Блядь! Выгнать её нахрен! Запретить подходить ко мне! Угрожать!
Увидев меня, Олеся плотнее запахнула халат и вздохнула. Она сидела на диване и походила не то на синичку, не то на нахохлившегося воробья.
— Ты можешь быть свободна. — Я снова подошел к минибару и принялся наливать виски. Не могу смотреть на неё, когда она такая… с влажными волосами, припухшими губами, порозовевшими щеками и… абсолютно голая под этим халатом. Попытка воскресить перед мысленным взором образ улыбающейся мне сегодня в ресторане и гладящей мою руку Наташи, нужного результата не дала. Даже её красное платье делу не помогло. Красное платье… эта сучка мелкая в первый раз пришла ко мне именно в красном платье! Никогда я бабские шмотки не запоминаю, а тут… Плеснул в бокал виски и, не поворачиваясь к белобрысой стерве, осушил залпом. Наташа. Думай о Наташе, Руслан.
— Ты один не успеешь к утру, — произнесла Хавронская тихо.
Я резко поставил бокал на стол, развернулся и посмотрел на неё. Делает вид, будто бы ей все равно. Разве может ей быть все равно?! Гребаная девчонка, за какие грехи она на мою голову свалилась?!.
— Успею. Одевайся и проваливай.
— Нет, — глаза её вспыхнули. Упрямая, детка. — То, что между нами произошло, не должно влиять на работу, — сказала она и, схватив печать, продолжила: — Ты подписываешь, я ставлю печать.
— Предлагаешь сделать вид, что ничего не было? — Я приблизился к дивану и взглянул на неё недовольно.
— С кем не бывает, — пожала она плечами и уставилась на меня своими глазищами снизу вверх.
Я бы мог сравнить их с глазами оленёнка, но какой, нахрен, она олененок?! Хищная кошка с острыми клыками и невинным взглядом.
— Я расскажу тебе, с кем не бывает, Олеся, — присел рядом. — С людьми, которые скоро породниться должны, не бывает. С людьми, любящими человека и знающими, что тому будет больно от того, что произошло. Понимаешь? — попытался я донести до неё свои мысли, однако она продолжала молча смотреть на меня.
Её ладошка с зажатой в пальцах печатью лежала в опасной близости от моего бедра. Мне вдруг в голову пришла мысль — связать её нахрен, чтобы у нее не было возможности двинуться. Может быть, тогда я смогу спокойно находиться с ней рядом? Хотя, нет. Не смогу. В этом случае придется завязать ей глаза и рот. Зажмурившись, я мотнул головой. Хватит! Нужно попытаться прийти с этой девчонкой к какому-нибудь соглашению.
— Олеся, — снова начал я, ловя взгляд её бездонных глаз. — Ты понимаешь, что не можешь работать у меня?
— Почему?
В бессилии зарычав, я ударил кулаком по подлокотнику и с нажимом заговорил:
— Потому что это уже не игра, понимаешь!? Это серьезно, Олеся! Это касается твоей матери. Ты можешь мне не верить, можешь пытаться и дальше ставить палки в колеса, но я люблю её, понимаешь ты это?! Я со школы её любил! А твой отец…
— Не смей говорить о моем отце! — мигом подобралась она. Черты её лица заострились. Да черт тебя возьми, Олеся, какая же ты красивая!.. — Не смей мне говорить про папу! Ты не имеешь права, Агатов! И я не верю, что тобою движут чувства к маме. Если б ты любил её, не заказывал бы шлюх! И не трахал бы её дочь! — зло воскликнув, она попыталась встать, но я среагировал молниеносно. Ухватил её за кисть и усадил обратно.
Сощурившись от боли, она волком глянула исподлобья. Девчонка импульсивна, избалована и дерзка. Но в двадцать лет — это нормально. И что маму она свою защитить хочет — тоже. Вот только, Олесенька, не от меня её надо было защищать.
— Грешен, — кивнул я. — А ты сама? Святая? У тебя же парень есть. Любишь его?
— Не твое дело! — зашипела она, пытаясь вырваться, но я лишь крепче ухватил её. — Моя личная жизнь тебя не касается! А мама…
— Да не трону я твою маму! — не выдержав, рявкнул я. — Люблю я её, слышишь ты меня?! Твой отец умер, Олеся! Дай своей матери хоть чуточку счастья ощутить.
— То есть с папой она счастлива никогда не была, да? — скривила девчонка губы и отвернулась.
Я бы мог многое рассказать ей о её любимом отце. Об отце, которого она так боготворит, но это, весьма вероятно, разобьёт ей сердце и отравит душу. Кто знает, как она воспримет правду? Почему-то мне не хотелось стать разрушителем той иллюзии замечательного отца, которую Хавронской создал для своей дочери. Дети же не должны страдать за грехи родителей?.. Нет, если Наташа посчитает нужным, расскажет сама. А с меня и так дерьма хватит.