— Возможно, мне придется испробовать твой метод.
Родители звонят мне на мобильник, как только мы приземляемся, чтобы сообщить, что нас заберет отец Дарси, и спросить, ела ли я в самолете. Отвечаю, что: а) я уже вижу мистера Рона, и б) кормить в самолетах линии «Нью-Йорк — Индианаполис» перестали лет десять тому назад.
Когда мы сворачиваем в переулок, вижу, что отец ждет меня на пороге нашего двухэтажного, с белыми стенами и зелеными ставнями, дома. На нем простая рубашка, серая в крапинку, с короткими рукавами, и шорты в тон. Но в любом случае он при параде, как мама и писала. Благодарю мистера Рона за то, что подвез, и говорю Дарси, что позвоню позже. Надеюсь, что она не предложит пообедать всем вместе. С меня уже хватит разговоров о свадьбе, а миссис Рон просто не способна говорить о чем-нибудь другом.
Когда я пересекаю их двор и вхожу в наш, папа протягивает руки и возбужденно машет, как будто сигналит далекому кораблю.
— Привет, адвокат! — кричит он и смеется. Он еще не привык к тому, что его дочь — юрист.
— Здравствуй, папа! — Целую его, потом маму, которая стоит рядом с ним и придирчивым взглядом ищет на мне следы голодовки. Просто смешно. Излишней худобой я уж никак не страдаю, но мама никогда не привыкнет к нью-йоркским стандартам фигуры.
Ответив на все вопросы по поводу перелета, замечаю, что в коридоре поменялись обои. Я всегда отговаривала маму клеить, говорила, что краска — это лучший способ обновить коридор. Но она всегда стояла за обои и колебалась только, выбирая между более и менее крупным цветочным орнаментом. Вкусы моих родителей не изменились со времен президента Рейгана. В доме много провинциальных штрихов — вышитые крестиком простодушные изречения вроде «В гостях хорошо, а дома лучше», деревянные фигурки коров и поросят, трафаретный узор по периметру стен.
— Милые обои, — говорю я, стараясь, чтобы звучало искренне.
Маму не проведешь.
— Знаю, ты не любишь обои, но нам Эмми с отцом нравится, — говорит она, направляя меня в кухню. — А кроме нас, здесь никто не живет.
— Никогда не говорил, что люблю обои, — подмигивает мне папа.
Мама смотрит на него с досадой:
— Говорил, Джон! — И шепотом сообщает мне (так, чтобы он слышал), что на самом деле именно он и выбирал обои.
— Кто, я?!
Им никогда не надоедает эта игра. Мама изображает бесстрашную леди-босс, которая держит на коротком поводке непослушного мужа, этакого добродушного простачка. Меня страшно раздражало это однообразие, когда я была подростком, особенно если ко мне приходили друзья, но в последнее время я начала смиряться. В этой предсказуемости есть что-то очень уютное. Я горжусь тем, что они всегда были вместе, в то время как у многих моих одноклассников родители разводились, вступали в новые браки и сходились снова — с разной степенью успеха.
Мама пододвигает мне сыр, печенье и красный виноград:
— Ешь!
— Он без косточек? — Виноград с косточками не стоит затраченных на него усилий.
— Да, да, — отвечает мама. — Мне что-нибудь соорудить, или ты закажешь себе пиццу?
Она знает, что я предпочту последнее. Во-первых, я люблю местную пиццу, которую можно купить только здесь. Во-вторых, слова «что-нибудь соорудить» — это удивительно точное определение маминой стряпни: из специй она знает только соль и перец, а вершина ее кулинарного мастерства — томатный суп и печенье. Ничто меня так не пугает, как образ матушки, повязывающей передник.
— Пиццу! — отвечает за нас папа. — Мы хотим пиццу!
Мама достает рекламку, на которой записан телефон, звонит и заказывает огромную пиццу с грибами и колбасой. Уточняет, прикрыв рукой телефонную трубку:
— Правильно, Рейчел?
Поднимаю большой палец. Она сияет, гордая тем, что
помнит мое любимое сочетание.
Едва повесив трубку, мама начинает расспрашивать о моей личной жизни. Как будто все наши телефонные разговоры, в которых речь шла именно об этом, изобиловали увертками, а сейчас мне предстоит сказать всю правду. Папа с наигранным смущением затыкает уши. Криво улыбаюсь, думая о том, что эти допросы — единственный элемент домашней жизни, который мне не нравится. Чувствую растерянность оттого, что разочаровываю их. Я — единственный ребенок. Единственная надежда на внуков. Математика очень проста: если у меня не будет детей в последующие пять лет или около того, то скорее всего они не успеют увидеть, как их внуки заканчивают колледж. И потому слегка подгоняют — а мне и так невесело.
— И никого на примете? — спрашивает мама, пока отец занят поисками самого аппетитного кусочка сыра. В ее широко раскрытых глазах надежда. Она искренне верит, что у меня огромный выбор, а единственная причина, по которой я до сих пор не родила ей внука, — это мои собственные страхи. Она не понимает, что такую бесхитростную, искреннюю, взаимную любовь, как у них с отцом, найти нелегко.
— Нет, — говорю я, опуская глаза. — Говорю вам, в Нью-Йорке встретить нормального мужчину сложнее, чем где бы то ни было.
Так оправдываются все холостячки Манхэттена, но ведь это правда.
— Точно, — говорит папа и уверенно кивает. — У вас все гонятся за деньгами. Может быть, тебе следовало бы вернуться домой. Или, на худой конец, переехать в Чикаго. Куда более приятный город. Чикаго зеленый, сама знаешь.
Каждый раз, когда папа гостит в Нью-Йорке, он сетует на нехватку зелени: почему построили город, в котором так мало парков?
Мама качает головой:
— Все, кто замужем и с детьми, живут в пригороде. Она не может себе этого позволить.
— Может, если захочет, — возражает папа с ртом, полным печенья.
— Значит, не хочет, — говорит мама. — Правда, Рейчел?
— Правда, — извиняющимся тоном отвечаю я. — Я все еще люблю Нью-Йорк.
Отец хмурится, как бы говоря, что не видит на то никаких причин. В кухне становится тихо. Родители обмениваются скорбными взглядами.
— Ну... вообще-то у меня есть один... — бормочу я, исключительно для того, чтобы их подбодрить.
Они оживают и вскакивают.
— Правда? Я так и знала! — Мама весело хлопает в ладоши.
— Да, он славный парень. Очень милый.
— Уверена, что он красавчик.
— Чем он занимается? — вмешивается папа. — Внешность для мужчины, знаете ли, не главное.
— Работает в торговой сфере. Финансист, — говорю я. Не уверена, идет ли речь о Маркусе или о Дексе. — Но...
— Что? — спрашивает мама.
— Он только что порвал со своей бывшей, и потому планировать... трудно.
— Ничего идеального нет, — говорит она. — Вот что тебе следует понять.
Я с готовностью киваю, думая, что ей следует вышить крестиком этот перл мудрости и повесить его над моей кроватью.
— Если оценивать по десятибалльной шкале, на сколько, ты думаешь, потянет эта встреча? — спрашивает Дарси на следующий день, когда мы едем к Аннелизе в старенькой маминой машине, на которой я когда-то училась вождению. — Десять — это просто сплошной кошмар. Ну, я такого не ожидаю. Должно получиться очень забавно.
— Шесть, — говорю я.
Дарси издает торжествующий возглас и лезет в косметичку за губной помадой.
— На самом деле, — говорит она, — я думала, ты боишься сильнее.
— Почему? А насколько оно пугает тебя?
Она закрывает косметичку, рассматривает свое колечко с бриллиантом и отвечает:
— Ну-у... не знаю. На четыре с половиной.
Думаю, что у меня куда больше причин бояться. Мне предстоит войти в комнату, полную замужних и беременных женщин, большинство из которых — мои бывшие одноклассницы. Но в отличие от них я не в силах похвалиться хотя бы наличием постоянного партнера. Трагическое сочетание для жительницы провинции — тридцать лет и полное одиночество. Вот о чем думает Дарси. Я заставлю ее сказать это вслух. Спрашиваю, почему, по ее мнению, меня так пугает эта встреча.
Бессовестно, ни на минуту не задумавшись над выбором слов, она отвечает:
— Потому что у тебя никого нет.
Сосредотачиваюсь на дороге, но чувствую ее пристальный взгляд.
— Ты не обиделась? Я что-нибудь не то сказала?