Мало того, Маша ухитрилась, не раз и не два, выбираться из терема. Видела она немцев приезжих, видела она и самого королевича.
Вся трепещущая и радостная примчалась она к своей царевне и рассказала ей быстрым, восторженным шепотом о том. что королевич красоты неописанной. Царевна краснела как маков цвет и жадно слушала, спрашивала-переспрашивала Машу, так спрашивала, что под конец той уж и лгать приходилось. Кой-чего она и недоглядела в королевиче. да царевна знать желает – жаль ей не ответить, жаль не успокоить – вот солгать и приходится.
Сначала, в первое время по приезде королевича, в тереме все были как на угольях: все были уверены, что со свадьбой мешкать не станут я уже заранее готовились ко всякому веселью.
Но вот прошло целых три месяца. Королевич живет в Китай-городе со своими немцами, а о свадьбе нет и помину. Царица весь день вздыхает, вздыхает и княгиня Хованская, а царь батюшка заглянет в терем – так и тот вздыхать начнет.
Вот тебе и раз! Ждали веселья всякого, а тут тоска одна, горе – с чего бы это?
Скоро узнали все, а Маша раньше всех, что королевич упрямится от своей басурманской веры отстать не хочет, не желает принять святое крещение.
Весть эта как громом поразила царевну Ирину.
Тихонько ото всех плакала, ночей не спала, все думала о своем горе. Ведь после того как Маша описала ей красавца королевича, она только им и жила, он наполнял все ее помыслы, при одной мысли о нем замирало ее сердце.
Тихий поздний час ночной. В опочивальне царевны тьма, даже лампада перед киотом с образами потухает. Ничего не видно, все окутано мраком, только среди ночной тишины явственно слышится сдержанный шепот. То Маша прокралась затаив дыхание, дрожа и замирая с каждым шагом, в опочивальню царевны, проскользнула к ее высокой кровати, наклонилась над ее изголовьем и ведет с ней свою обычную беседу о королевиче. Царевна плачет, Машутка ее успокаивает, но нелегко теперь успокоить царевну. Жалуется она: зачем только это он приехал, зачем такое горе стряслось над нею? Негодует она на королевича.
– Вот, говорила ты, Машуня, – слышится жалобный голосок Ирины, – говорила: пригожий он, ласковый, добрый, нет – не таков он, видно, ежели бы таков был, стал ли бы он противиться батюшкиной воле? А вестимо, за нехристя меня не выдадут – греха такого не будет…
Но у Маши нет никакого понятия о грехе.
Она не знает, где тут грех. Тут совсем никакого греха не видно – все дело в том, что не выходит так, как бы хотелось им с царевной, – ну и, поразмыслив, надо как бы так устроить, чтобы все уладилось. Главное же – вот уж с утра новая мысль пришла в голову Маше, и она спешит поделиться этою мыслью с царевной.
– Все будет ладно, царевна, – шепчет она, – на все королевич согласится, только одно надо беспременно: чтобы ты его увидела и он тебя увидал.
– Бог с тобою, Машуня! – испуганно, почти громко вскрикнула Ирина и вся вздрогнула. – Как такое быть может?
– Кабы знала я как, то и сказала бы, да вот беда: не могу придумать, как бы это сделать.
– Да что сделать-то… сделать-то? – дрожит голосок царевны. – Нельзя до времени мне его видеть, и ему тоже нельзя видеть – нечего и думать об этом.
– А нешто ты не хочешь, царевна? Ну, скажи, скажи, как перед Истинным, неужто не хочешь?
Во тьме не видно, как вспыхнули щеки Ирины. Не может она лгать перед своей любимой подругой.
– Хочу! – едва слышно шепчет она. – Знаю, что грех это, а все же не стану лукавить: хотелось бы увидать его хоть на самую малую минуточку. Хоть пропасть потом, лишь бы взглянуть на него!..
Маша торжествовала.
– Ну вот, видишь ли, я так и знала! Вот и нужно, беспременно нужно вам повидаться – как повидаетесь да столкуетесь…
– Столковаться!.. Что ты, опомнись, Машуня!
Царевна даже ей рот закрывает рукою, но Маша, отклоняя ее руку, шепчет:
– А что же такое? Уж коли увидитесь, так и потолкуете. Не слушается он государя… а тебя, как же тебя-то он не послушает? Скажешь ты ему одно слово – он все и исполнит по твоему приказу, – вот и уладится дело…
Долго, долго, чуть не до самого рассвета, шепчется царевна с Машей. Раздастся поблизости шорох, скрипнет половица, пропищит мышонок – и Маша не дышит, юркнуть под кровать собирается… стихнет все – и опять она шепчет на ухо царевне.
Кончилось тем что Ирина совсем поддалась хитрому бесенку: искусила и соблазнила ее Маша, и теперь уже не было и помину о грехе, оставалось одно только страстное желание увидеть королевича. Хватит ли сил вымолвить ему слово – этого царевна не знает, но для того, чтобы увидать его, она готова на все: нет в ней ни стыда, ни страха.
А Маша обещает все устроить, конечно, не вдруг, не сразу, не завтра, не послезавтра, а все же в скором времени. Как она устроит – она еще и сама не знает, но вся она кипит: она верит в то, что ей удастся сделать так, как она хочет и свою твердую веру передает и царевне.
XXI
Вольдемар проводил невыносимо скучные, однообразные дни, переходя от порывов злобы и отчаяния к надежде. Ему все же в конце концов казалось невозможным такое грубое насилие. Он думал, что пройдет еще несколько времени, и царь поймет незаконность и опасность своих поступков. Очевидно, у царя плохие советники. Надо найти кого-нибудь из ближних бояр, кто бы взялся за это дело.
Пришлось позвать Марселиса, на которого королевич очень сердился, хотя и склонен был теперь думать, что тот сам обманут, сам попался.
Вольдемар расспросил Марселиса о ближних боярах, и тот указал ему на боярина Федора Ивановича Шереметева как человека благоразумного и ласкового, пользующегося к тому же царским расположением.
Вольдемар послал просить к себе Шереметева, и, когда тот к нему явился, он, всячески обласкав его, убеждал его похлопотать перед царем об отпуске. Королевич говорил:
– Я знаю, что ты большой, ближний царский боярин, справедливый и разумный, а поэтому бью тебе челом: помоги мне, чтобы царское величество послов и меня отпустил.
– Хорошо было бы тебе с царским величеством соединиться в вере, – ответил Шереметев, – а ехать такую дальнюю дорогу, ехать назад непригоже.
– Соединиться с царем в вере я не могу, – возразил Вольдемар, – об этом и говорить нечего – пусть меня отпустят. Но если меня честно отпустят, я стану громко прославлять царское величество.
Шереметев обещал донести царю о желании королевича и сделать все, что от него зависело, для убеждения государя исполнить это желание. Но ответ был самый плачевный: стража вокруг двора королевича оказалась усиленной.
Тогда датские послы отправились в посольский приказ, но там им прямо объявили, что нечего и думать о браке королевича с царевной без соединения в вере.
– Вы обязаны, – говорили бояре, – упрашивать и уговаривать вашего королевича принять православие.
– Нам это не наказано, – ответили послы, – и если мы только заикнемся королевичу о том, чтобы он отрекся от своей веры, то король велит снять с нас головы.
– Да хотя бы королевич и соединился верою с царем, – прибавил Пассбирг, – то все же он во всем другом не сойдется: в постных кушаньях, питье и платье. Теперь мы ясно видим, что тому делу, для которого мы сюда приехали, нельзя свершиться. Королевич веры своей не переменит, и говорить об этом даже напрасно. Нам одно остается – уехать; пусть нас царское величество отпустит как подобает, мы не пленники, и держать нас силою нельзя: от этого могут быть великие и неприятные последствия.
Но бояре, очевидно, ни о каких последствиях не думали. Они решились не мытьем, так катаньем добиться своего и полагали, что, раз королевич залучен в Москву, в конце концов всего и можно будет достигнуть.
Пассбирг и Биллей возвратились к Вольдемару с очень неутешительным известием: отпуска нет и не предвидится.