Безупречный мудрец. “Тот, кто отворяет все двери” , — он приходил в каждую семью, в каждый дом — лачугу или дворец, где нуждались в слове согласия и мудрости...
Непреклонный киник, который спал на камнях и выбросил даже глиняную чашу, увидев, как мальчик черпает из ручья ладонью...
Но одна слабость у него была. Гипархия знает это наверняка. Потому что слабостью Кратета Фиванского была она, белокожая Гипархия...
На темный, бугристый, покрытый морщинами лоб покойника садится блестящая зеленая муха. Она ползет к носу в старческих фиолетовых прожилках. Гипархия отгоняет бесстыдную вестницу смерти.
Да, он никогда не был красавцем. Сказать правду — он был просто уродливым горбатым и хромым стариком в грязных лохмотьях... А она, непобедимая в своей юной красе, требовала:
— Возьми меня! Я буду твоей женой, Кратет! Или уйду из жизни!
За спиной причитали ее родители. Брат Метрокл, изнеженный, завитый барашком мальчик, наблюдал со стороны с брезгливым интересом ( увидал бы Метрокл тогда себя сегодняшнего — обросшего, исхудавшего и с истинной философской отрешенностью на лице). В дверях толпились граждане города, ученики Кратета, противники Кратета...
Он, Кратет, и сам пытался ее отговорить... Но она видела его глаза!
Наконец, почти обессиленный борьбою с тем, с чем бороться не хотел, он сорвал с себя лохмотья:
— Смотри, Гипархия! Вот твой будущий муж и все, что он имеет!
И тогда, под десятками любопытных взглядов, она сбросила, стоптала себе под ноги тонкий надушенный хитон... И как последний довод — на смятую ткань упали ее браслеты и серьги.
Она выбрала.
Прекрасная Леда, безжалостно ломая тростник, который был когда-то прекрасной нимфой Сирингой, сбегает к сияющему лебедю... Европа ласкает тонкой смуглой рукой могучую спину белого быка... Даная ловит ладонями трепетные струи золотого дождя... И все они выбирают одного и того же бога. Все женщины выбирают одного — во многих, многих неисчислимых обличиях...
Алый диск касается границы, что разделяет море и небо. И каждая волна несет к берегу частичку теплого багрянца — словно осыпаются розы и колышутся-плывут лепестки.
Час назад Гипархия украдкой положила в рот умершего обол —необходимую плату Харону... Бывают моменты, когда суеверия необразованной толпы не кажутся такими уж бессмысленными... Гипархия затаенно вздыхает — от этого вздох получается судорожный, похожий на плач. Нельзя... Вон они, непреклонные киники, верные ученики мудреца Кратета. Каждый — самодостаточен, каждый презирает материальные блага, а также немудрых людей, их суетливые дела и ненужные знания...
Аскесис.. Апайдеусия... Автарксия...
Сколько упреков пришлось выслушать учителю! Уступил желаниям плоти... Отошел от бесстрастности настоящих мудрецов... И вообще, как говорил Теофраст, нельзя одинаково хорошо служить женщине и книге. Не из-за этих ли упреков так старался Кратет доказать всему миру, что она, Гипархия — не помеха мудрости, но вместилище ее... “Сосуд” мудрости... Ха!
Он увел ее из родительского дома, и больше никогда не лежала она на мягких ложах, не одевала красивых одежд. Он спал с ней на виду — на перекрестках, в короткой южной тени платана, на ровном, как уверенность, берегу... Он стыдился своей слабости, он мучил ее... И мучился с нею... О, эти жадные насмешливые глаза... И хохот...
Гипархия почувствовала, как щеки вновь запылали от давнего стыда. Он, Кратет, уподоблялся собаке и из нее сделал собаку... Именно так называли ее румяные фиванские матроны...
А он страдал.
На императорских пирах и в холодных пещерах она ощущала его жгучую, безнадежную ревность, загнанную в самые глубины сознания и от того неуничтожимую. Он отдавал ее, свою Гипархию, чужим взглядам и суждениям, он не ограничивал ее свободы ни в чем — она могла бы пойти с любым... И он не мог не страдать от сознания такой возможности...
По краю неба протянулись туманные желто-розовые полосы, нежные и радостные. Такие следы мог бы оставить Сфинкс на золотом песке пустыни.
—Ты не должна сожалеть о бесполезном человеческом прахе, Гипархия!
А, Зенон... Любимый ученик... Он уж точно не уступит желаниям плоти...
Гипархия не отвечает, и Зенон, укутанный в выцветшие лохмотья, — про такие Сократ говорил, что сквозь них просвечивает честолюбие их хозяина, — уходит в вечер, в вечность, в себя...
Тело Кратета тяжелое и холодное, словно окаменевшее. Наверно, мыслящий камень был бы идеальным философом. Самодостаточный, независимый...
Эти долгие ночи на холодных камнях! Рядом храпит горбатый хромой старик, от которого несет псарней...