Надя давно бросила следить за собой. Обесцвеченные волосы, стянутые аптекарской резинкой, лоснились чёрными жирными корнями. Из-под дорогого шёлкового платья (подарок Павловой жены) торчали худые ноги в сморщенных чулках. Алексею было бы стыдно идти с ней по улице. Но чем жальче выглядела сестра, тем больше она вызывала досадливую, сердитую любовь Алексея.
– Привет, – сказала Надя безрадостно. – Как мать?
Мать лежала в комнате и через стеклянную дверь видела приход дочери. Ей очень хотелось видеть Надю, и она сильно сжимала в руках ложку, чтобы призывно застучать ею по табурету (левая рука у неё ещё действовала). Но она боялась, что строгая Надя заругается. Она, Надя, если ей не хотелось, считала вовсе необязательным заглядывать в комнату. Всё равно потом скажет, хвастаясь перед Павлом: «Я и мать навести, я и всё…»
Она вынула из хозяйственной сумки кусок мяса в промокшей бумаге.
– Говядина, вырезка, – сказала она. – Сваришь чего-нибудь.
Алексей присел перед холодильником, потеснил пузырьки с лекарствами Подумал, что при Надиной работе поваром в столовой могла бы для матери разжиться куском больше и свежее – не так уж часто и носит. Надя подошла к окну, выглянула за него и вдруг засмеялась. Смех был злой.
– Слушай, чего расскажу, – сказала Надя, продолжая напряжённо смеяться. – Про братца. Комедия.
В последнее время она была особенно в плохих отношениях с Павлом – из-за мужа, которого Павел не устроил к себе на работу.
– Тетя Поля померла, – сообщила Надя. – Померла, полста тысяч на книжке оставила. Как думаешь, кому?
Было ясно, что сейчас она истерически закричит: «Павлу!»
– Павлу! – взвизгнула Надя. – Ты подумай, Лёш, чем они старуху купили. Я как бобик кручусь: и в столовке, и дома с моими шалопаями (она имела в виду мужа и сыновей). Мне тётку навестить не вырваться. У тебя вон парализованная на руках. Павлова жена и зачастила к тётке Поле, карамелек-сосунчиков возила. Старуха растаяла, за копеечные карамельки тыщи отвалила. И кому, господи: у кого денег куры не клюют. Только дачи для дочки не хватало – вон она, дача.
Алексей знал, что она говорит чудовищную неправду: что в последние годы Павлова жена ходила за тётей Полей, как за ребёнком. У них как бы негласное распределение обязанностей произошло: на Алексее – мать, на Павле – тётя Поля.
– Ладно, матери суп свари. Сильно не соли, а то обопьётся. Замучаешься после, – поправляя на плечах косынку, уже своим тусклым голосом сказала Надя. Лицо, помолодевшее, разгладившееся у неё во время крика, снова стало прежним: некрасивым, старым. Кивнув в сторону комнаты, откуда доносилось мычание, насмешливо добавил:
– Эта небось сберкнижку не оставит. Сама последнее высосет. Работница, так твою… Шесть тысяч пенсию выработала.
В детстве мать, сильная, энергичная, тяжёлая на руку женщина, колотила детей за малейшие ребячьи провинности. Шустрому Алёшке перепадало больше всех.
Теперь она пятый год не вставала, и Алексей ходил за нею. Он постиг все премудрости профессий медсестры, сиделки, повара: тёр овощи, отваривал бульоны, кормил больную с ложки, выносил за нею судно, переворачивал, присыпая тальком, делал уколы. Делал массаж, дважды в неделю носил на руках в ванную и купал, стирал её халаты, чулки и нижнее белье. Когда осматривать больную приходила тощенькая участковая врачиха, он стоял тут же; поднимал под мышки мать, поддерживал рубашку. Врачиха хвалила Алексея: единственная на её участке лежачая без пролежней!
Он ухаживал за матерью, как за очень близкой родственницей, попавшей в беду. Сознание, что эта женщина – его мать – в процессе раздеваний и перевёртываний беспомощного тела, усаживания его на судно, вытирания и подмывания – как-то потихоньку притуплялось и вытравливалось из его памяти. Так было легче, потому что это сознание сильно смущало его в первое время.
На Павла он не держал обиды: брат выбился в начальники, всё время в командировках. Приезжая, сразу навещал Алексея с матерью, оставлял на холодильнике энную сумму – очень кстати. Только на лекарства и сиделку уходило в месяц до десяти тысяч рублей. Большую часть свободного времени Алексей простаивал в очередях, его в лицо узнавали продавщицы и пенсионерки из очереди.
Надя ушла. Алексей помыл над раковиной руки, запачканные в крови и мясном соке, и сел чистить картошку. Усмехнулся, вдруг вспомнив нынешнее летнее происшествие.
Он возвращался со смены с завода, когда на улице, недалеко от коммерческого банка, его остановил молодой мужчина в сером с искрой костюме. От него хорошо пахло сигаретами и туалетной водой.