— Да иди ты со своим зонтом знаешь куда! — воскликнул заабат. — Тоже не видали мы зонтов! У меня вот есть патефон с пластинками… Он, видите ли, мне не чета! Да чем ты лучше меня? У тебя-то что есть?
— Мой дом освещается ночной лампой «Аида». А у тебя есть такая лампа?
— Скажешь тоже… Посмотрите-ка на этого типа, тоже мне, разыгрывает знатную особу. Подумаешь, лампа «Аида», лампа «Аида»… У меня есть кое-что получше! У меня есть аккордеон! А у тебя аккордеон есть? Небось у тебя и денег не хватит его купить. Да ты и играть-то на нем не умеешь!
— Сколько ни старайся, как ты был хвастуном, так хвастуном и останешься. Где тебе тягаться со мной. У меня есть велосипед, и я, когда езжу на нем, надеваю начищенные ботинки. Разве есть у тебя что-нибудь подобное, скотина?
Представитель Заабата с минуту молчал в растерянности, словно ему нечего было сказать. Но на его счастье, жена хорошо знала имущество мужа и пришла ему сразу на помощь. Он тотчас воспрянул духом.
— У меня есть колониальный шлем, — гордо заявил он, — совершенно белый шлем, и ты можешь прийти полюбоваться на меня четырнадцатого июля[1]. Скажи после этого, что я тебе не чета, когда у тебя нет даже шляпы прикрыть свою старую черепушку!
Человек из моей деревни, до тех пор успешно состязавшийся с противником, умолк. Это означало, что ему больше нечего показать. Он терпел поражение. Заабат своим колониальным шлемом окончательно его доконал.
Мы переживали в ту пору героическую эпоху приобщения к цивилизации. В наших странах тогда не нашлось еще смельчака, который решился бы бросить миру в лицо дерзкую истину о том, что мы тоже по-своему цивилизованны. С того памятного времени я неоднократно встречал мужчин и женщин, всячески превозносивших необыкновенную мудрость народа банту, или неисчерпаемое богатство музыки Черной Африки, или совершенную общественную организацию пигмеев Габона, или оригинальность искусства Бенина, или легендарное гостеприимство африканских народов… В наши дни мир все это осознает. Но в те времена от наших детей, с известной пользой проводивших годы на школьной скамье, мы узнавали, что четырнадцатое июля имеет к нам непосредственное отношение и мы должны отмечать этот «национальный» праздник. Таким образом, волей-неволей мы протягивали руку цивилизованному миру, свято почитая годовщину его революции… которая со временем подготовила революции и в наших сердцах. Теперь я читаю на карте Африки названия государств, неведомых миру в те времена, когда юный Эдда хотел любой ценой получить в Заабате жену.
Мы переживали в ту пору героическую эпоху нашей жизни, недавно приобщившись к цивилизации чужого нам мира. Колониальный шлем, предназначенный предохранять нас от солнечного удара, заставил наш народ забыть предков, которые до тех пор обладали поразительной способностью смело разгуливать под жгучими лучами солнца с обнаженной и даже бритой головой. Наше уважение и наша любовь к белому головному убору были беспредельны, и мы никогда не упускали возможности приобрести его, если урожай какао или капустной пальмы приносил нам хоть какой-то доход. Но этот дорогостоящий знак престижа был доступен далеко не всем. Вот почему стоявший перед нами защитник превосходства Заабата был прав, бросая этот козырь на стол. Попробуйте что-нибудь возразить противнику, обладающему колониальным шлемом, который он надевает четырнадцатого июля…
Поражение нашего брата было нашим общим поражением. Однако мы не склонили голов перед победителями, а в тот же миг пустились в обратный путь. Правда, жены Эдды не было с нами, ну что ж, тем лучше — никто из нас не мог теперь взять в толк, как это дядюшке Нколло взбрело на ум отправиться за невестой к дикарям.
Но кто поразил нас, да еще до такой степени, что мы чуть было не выставили его из своей общины, так это сам юный Эдда. Не прошло трех недель после неудачной прогулки в Заабат, как наш горожанин явился в деревню в сопровождении молодой женщины, по правде сказать очень красивой, хотя живот ее для новобрачной был чрезмерно велик.