— Всё ещё жив, бахши? — Ёлбарс, хрустнув суставами, опустился на кошму. — Говорят, большевики обещают вам сладкую жизнь…
— Живём как можем, — словно не уловив ехидства и желчи в словах рябого, ответил хозяин и подумал: «Как же быть? Эх, узнал бы об этом председатель ревкома Рейиов!»
Плотно поужинав, гости принялись за чай. Говорили о том, о сём, но о цели приезда, однако, сообщать не торопились, словно испытывали терпение хозяина.
Бахши ждал, стараясь побороть в себе страх и ненависть, которые смешались в одно невиданной силы чувство.
— Я к тебе по делу, Махтумкули-ага, — наконец-то начал рябой. — Хан-ага попросил найти тебя. Уши хана ждут хорошей песни.
«Отвалились бы они у него», — подумал бахши, а вслух сказал:
— Ёлбарс-батыр, я тронут вниманием Курбанмамед-сердара. Петь ему — большая честь для любого бахши, и я бы с радостью поехал, но…
— Никаких «но», — отрезал рябой и, оттолкнув чайник, всем своим видом заявил, что разговор окончен.
— Понимаю, только…
— Смотри, не пришлось бы раскаиваться. Потом не говори, что тебя не предупреждали.
Дело принимало крутой оборот. Бахши знал, что гнев и коварство хана — это не шутка.
— Ёлбарс-батыр, я без гиджакиста не бахши, ты же знаешь.
— А где этот… Ну как его… Гиджакист твой? — в рокочущем голосе рябого появились гневные нотки. — Или он с потрохами продался большевикам?
— Вчера у Сапара умер брат, — тихим, упавшим голосом проговорил бахши.
— Хан ждёт тебя, — пропустив мимо ушей слова собеседника, стоял на своём Ёлбарс.
— Мы мусульмане, яшули. Песня и смерть не должны быть рядом.
— Ты поедешь в Дамлы…
— Я поговорю с Сапаром.
Чувал-бахши был человеком, многое повидавшим на своём веку. Он решил не перечить рябому, а выиграть время. Во что бы то ни стало нужно выпроводить незваных гостей, посоветоваться кое с кем в Ильялы и уж потом принимать окончательное решение.
— Я не могу здесь задерживаться, — после долгого молчания сказал рябой. — но ты, бахши, помни: хан не любит ослушников.
— Ватыр, передай хану, что я спою ему. Обязательно спою…
Ёлбарс-рябой неторопливо стал перетягивать лицо платком. Берды-шакал, весь вечер хранивший подобострастное молчание, засуетился, вскочил, стал бегать вокруг рябого, тряся лохмотьями своего нищенского одеяния.
Бахши вышел за порог проводить «гостей». Тьма стояла кромешная, моросил мелкий, нудный дождь.
— О том, что я был у тебя, никому не слова, — садясь на коня, сказал вполголоса рябой. — А сболтнёшь… Вместе с языком оттяпаю голову…
Всадники растворились в сыром, липком мраке ненастной ночи.
Ёлбарс-рябой своим приездом словно бросил камень в хауз: взбаламутил чистую воду. Проводив «гостей», бахши вернулся в дом. Уронив голову в ладони, погрузился в размышления. Он пытался разобраться в происходящем. С точки зрения народного обычая бахши был прав. В то время, когда у Сапара-гиджакиста траур, он не должен петь. Горе близкого — и его горе. Но разве Джунаид-хан посчитается с обычаем? Разве способен он понять всё то, что творится сейчас на душе у бахши?
Кто-то из домашних тихо вошёл в комнату и поставил перед ним еду.
— Унесите! Унесите сейчас же! — закричал вдруг Чувал-бахши.
Кажется, он впервые в жизни повысил голос на близких; он понял вдруг, что, отказавшись ехать с рябым, он, в сущности, собственной рукой подписал себе смертный приговор. И не только себе, Джунаид не пощадит ни его стариков, ни детей.
Бахши почудилось, что под кошмой, на которой он сидел, что-то шевельнулось. «Змея!» — молнией пронеслось в мозгу. Он вскочил, отпрянул в сторону, но тут же понял, что в доме, да ещё в это время года, никакой змеи быть не может. Однако сесть на прежнее место не решился, а, нахлобучив до самых бровей папаху, поспешно вышел на улицу.
Сырая, тёмная ночь приняла его в свои цепкие, холодные объятия. Не видя ничего, бахши шагал наугад, но дорога ему была хорошо знакома, и поэтому он вскоре оказался у цели.
В доме Сапара-гиджакиста чуть теплился огонёк самодельной керосиновой лампы. Вокруг неё в глубоком, печальном молчании сидели несколько мужчин. В неверном, слабом свете бахши не разобрал их лиц и, кроме хозяина, никого не узнал.
Но вошедшего узнали все. Сапар, сообразив мгновенно, что бахши наведался неспроста, поднялся ему-навстречу:
— Проходи, бахши-ага…
Другие тоже привстали, потеснились, пропуская гостя в глубину комнаты на почётное место.
Бахши молча опустился на кошму, сели и все остальные.