У железнодорожной станции было предостаточно убогих залатанных вкривь и вкось домиков, похожих на тот, в Якутии, где жил Сапрон. «Наверное, по всей земле дома бедняков одинаковы», — и Чочуна постучался в первый. Ожидание не обмануло: впустили.
Хозяин дома — по лицу, похоже, бурят, но слегка утративший остроскулость, глаза пошире, хотя и с раскосинкой, и бороденка жидкая — лежал на топчане, раскинувшись поверх грязного ватного одеяла. Он долгую минуту рассматривал вошедшего. Потом дернулся, чтобы подняться, но передумал — лишь облокотился.
— Откуда? — спросил хозяин вместо приветствия.
— Якут я, якут. Из дому, — ответил Чочуна.
— «Из дому», — передразнил хозяин. — Из Якутии, что ли?
— Из Якутии, ага, — закивал головой Чочуна.
— Это у вас там стреляют в людей?
Чочуна насторожился. Сказать, что он из той местности, где произошел расстрел, — не известно, что на уме у этого похожего на бурята русского.
— Нет. Стреляли где-то далеко от нас. Я сам слышал от пятого человека, — ответил Чочуна так, чтобы дать понять, что ему безразлично, где и в кого стреляли. А сам подумал: «Быстро бежит слух, меня опередил».
— Ты кто?
— Охотник я, охотник, — отозвался Чочуна.
— А-а-а! — Хозяин свесил с топчана разутые белые ноги. — Молодец, что охотник. — И только теперь перенес взгляд с лица Чочуны на его руки, вернее на завернутое в тряпку ружье. — Молодец, что охотник. А то золото, золото… Все с ума посходили от золота. И у нас тут тоже. Чего уши развесила, не видишь, человек с дороги?! — прикрикнул он на сухую тонконосую женщину.
И лишь за столом — краюха хлеба и кусок какой-то красной рыбы — рассказал немного о себе.
Фамилия его Гурулев. Гуран.
— В жилах гурана — кровь русских, казаков и бурят. Так? — обернулся Гурулев к жене.
— Бог тебя знает, каких ты помесей.
— Думаешь, я не мыл золото? Мыл! По молодости мыл, — громко сказал Гурулев. По тону трудно было определить, рад он тому, что мыл золото, или, наоборот, клянет себя за это.
— Ухватистый, ох и ухватистый был покойный Михаил Дмитриевич. Пятьдесят приисков прибрал к рукам! Свои пароходы имел. По Шилке и Амуру спускался аж до Николаевска и дальше. В Америке побывал!
Гурулев бросил на Чочуну быстрый взгляд:
— Или ты не знаешь, про кого я говорю? Так и скажи. А то я мелю, мелю, а тебе — что барану кукиш.
Чочуна засмеялся. Но Гурулев его не понял:
— Что, не веришь?
— Слова понравились. Хорошо сказал.
— Что сказал? — опять не понял гуран.
— «…а тебе — что барану кукиш».
— Тьфу! — в сердцах плюнул хозяин. — Ему о Бутине, а он — «слова».
Только теперь Чочуна осмыслил сказанное гураном.
— Неужто пятьдесят приисков?
— Говорю тебе: пятьдесят!
— И все один?
— Один! Все мы на него работали. Здесь купцов было много, но он — самый сильный. Ох и ухватистый был Михаил Дмитриевич! Пароходы у него. Заводы. Вино гнал! В новом городе его дворцы стоят — сам царь таких не имеет!
— В каком «новом городе»?
— Отсюда несколько верст. Перенесли на высокое место. Чтобы не затопило. А я в Дарасуне мыл. Но бросил.
— Почему бросил? Вымыл?
— Не то. Сволочи, загадили все. По миру пустили.
— Кто?
— Да завистники все. Те же купцы, помельче которые. А их много всегда, завистников-то. Выбрали время, когда дожди кончились и промывка встала, да и все вместе разом потребовали долги. Как ни богат был Бутин, а расплатиться не смог. Вот и отобрали у него прииски. Многие тогда поуходили, потому что новые хозяева дело развалили. И я ушел. Правда, Михаил Дмитриевич потом вернул свои прииски, наладил дело. Но я ушел. В извозчики. Извозчичье дело повыгодней золота оказалось. Купцам чего подвезти, людей — глядишь, и деньжата завелись.
Чочуна разглядывал хозяина.
Ему, пожалуй, уже много лет: голова седая, сутуловат, зубы поисточились.
— Золото, оно любит фартовых. Все промышленники должны кланяться в ноги тунгусу. Тунгус открыл родовую тайну, указал Бутину золотое место в верховьях Дарасуна. А ведь мог показать другому, не Бутину. Мне не пофартило: по молодости хотел свое золотишко найти, да в наемные пошел. Потом и извозчичье дело зачахло: дорога треклятая появилась, железная. Держал восемь коней. Не кони — звери! Лучшие были в Нерчинске. Теперь один остался, да и тот хворый.
Гурулев рассказывал, а сам все подергивал бородку, видно, воспоминания молодости, когда он искал «свое золотишко», тревожат и по сей день.
— Ты ешь, ешь, — спохватился хозяин, хотя есть уже было нечего. — Как рыба — понравилась?